Знак Зверя - Ермаков Олег. Страница 34

Направо.

Налево!..

Двое мужчин, пожимая плечами, шагнули влево.

Налево!..

Машина посвистывала своими гибкими усами все громче и пронзительней.

Налево!..

Еще один шагнул.

Мужчины молча смотрели на машину с прямоугольными глазами, гибкими усами и живой человеческой рукой, торчавшей из люка.

Перед машиной встал пожилой человек в зеленой чалме.

Машина вобрала руку, но тут же выбросила ее и яростно махнула влево.

Машина просмотрела остальных, но налево никого больше не отправила. Майор, командовавший бригадой чистильщиков, попросил капитана-политработника обратиться к народу с речью, и капитан обратился через таджика к народу; он сказал, что эти пятеро — контрреволюционеры, а попросту бандиты; бандиты, препятствующие установлению мира на многострадальной земле; бандиты, мешающие честным и простым людям сеять хлеб и строить новую жизнь; бандиты, не дающие бедноте встать с колен, препятствующие распространению знаний, наук, насаждающие невежество, культивирующие вредные привычки, обычаи и заблуждения. Но товарищи! Это все было у нас, мы это уже прошли, пройдете и вы, и общими усилиями мы вычистим эти горы, пустыни, и степи, и города, и деревни от наймитов империализма, подмастерьев американских спецслужб, вычистим и установим новый порядок — такой порядок, при котором все будут равны, и у дехкан будет земли вдоволь — земли, воды, хлеба, товаров, и в каждом кишлаке будут электричество, больница, магазин, библиотека...

— Закругляйтесь, — попросил майор, протирая запорошенные летящим песком глаза.

...просторная светлая школа, в которой ваши дети узнают простую истину: мир держится не на аллахах, не на Мухаммедах, а на плечах рабочих и крестьян. Да здравствует Апрельская революция!

Жители Навабада молча смотрели, как солдаты связали руки их соплеменникам и заставили пленников залезть в машину; смотрели, как солдаты идут к машинам, карабкаются на броню, рассаживаются. И машины заводятся, выбрасывают черный дым, стоят, рыкая, и наконец трогаются, гудят, исчезают в свистящей мгле.

Колонна плывет в свистящем пространстве... Останавливается. Наводчики все-таки сбились. Моторы умолкают. Колонна молчит посреди поющих холмов. Люки задраены. Но пыль просачивается. На зубах хрустит песок. В машинах горят плафоны. Солдаты обедают.

— Ну что, косячок перед жратвой?

— Давай, эта заваруха надолго.

— Артиллерия, дернешь?

Черепаха отказывается. Солдаты зажигают и пускают сигарету, начиненную анашой, по кругу. Сладкий пряный дым. Выкурив сигарету с анашой, они сразу же достают обыкновенные сигареты и зажигают их. В машине нечем дышать. Затем они набивают вторую сигарету. У них резкие и громкие голоса. Давай, братан, пыхни, чего ты, это не страшно, хорошо, лучше водки, от водки ты просто как будто уставший, язык еле ворочается, руки как крюки, а... Э, от водочки весело. Ну, от косячка-то веселей, и главное, видения бывают... давай, братан, разок — не пожалеешь. С первого раза, может, ничего не будет. У кого как, у одних с первого, а у других лишь после третьего раза кайф. Давай: музыка, картинки цветные... зашибись! не пожалеешь. Ты сколько служишь, артиллерия?.. О, сколько ты отслужил! Да он уже полгода!.. хха-хх! это срок, гадом буду. Ну, еще косячок? Давай по кругу. Нет, ты не так, надо вот так, с воздухом, понял? вот так: пфыы. Давай еще: пфыы. Ну, тащишься?

Еще косячок. И еще косячок.

Давайте не орать, давайте поприкидываемся. Нет, надо пожрать. Пожрешь — весь кайф сломаешь. Поприкидываемся чуток, а потом похаваем. Не хавать, а ку-ю-ю-щать, как говорил товарищ прапорщик Мырзя... вот мужик был. Нет, у меня уже крокодилы в животе. Ну жри, только не чавкай, я буду прикидываться. В ресторан? В театр. Пфф!.. слышали? — пижон!.. Не мешайте, он в театре. А что там? Путешествие слона... Не мешайте. ...который решил... Кто? Слон решил отправиться в поход в тараканью... Пижон, — театр. Пошел бы в ресторан. В ресторане он был в прошлый раз. Это еще под конец залупнулись урки, и он им дал! Представляю, что он устроит в театре. Всех актрис... А я, сколько ни прикидываюсь, все какую-то дрянь вижу, какие-то заборы, трубы. Нет, я, например, иногда... А за мной всегда голова. А? Голова живая. Без туловища? Ну голова, без рук, без ног, просто голова с ушами. Зрячая? Без глаз, дыры вместо глаз, а зрячая, сука. Череп? Нет, волосы, кожа, щеки — все, а глаз нет. И вот она выкатывается — и под ноги... Нет, я тоже буду жрать. Не жрать, а ку-ю-ю-щать, как говорил товарищ прапорщик. Фамилие такое... забыл, бля... молдав. Не мешайте, мужики, там, небось, уже второе действие. Ну как, артиллерия? Жрать хочется? Ха-ха! хо! это — свинячка! Так не менжуйся, рубай. Не рубать, а ку-ю-ю-щать, как наш прапорщик... А ты не москвич? Это хорошо. У нас был один москвич, одна падла рыжая. Все москвичи хитрожопые. Но второй не москвич, а тоже гад. Второй — баран, деревня, его рыжий сманил, он бы один не пошел, а у рыжего язык был... студент. Вот я давно заметил такую штуку: чем кто лучше говорит, тем он больший гад. Москвичи все такие. Я раз в Москву приехал, а там — все такие... Да-вайте хавать.

Не хавать! А ку-ююю-щать!

Как говорил...

Товарищ...

Прапор!!!

Черепаха очнулся в кромешной тьме. За броней завывало. Ни капли света не просачивалось сквозь триплексы, значит, землю накрыл черный самум... голова трещала... по броне хлестала крупа... Черепаха повернулся на бок и, оставив позади полосатый шлагбаум, пошел по равнине под тусклым низким серым небом тусклое неприятное мертвое мое дыхание запах пота рыхлая земля странная равнина не на чем глаза задержать — если только не смотреть, не смотреть назад — ничего не слышно только дыхание пот по лицу по спине по ногам шел идет иду по беззвучной рыхлой теплой небо молчит дышу лужи брызги засыхают на коленях камни стучат по броне, какой броне, если вокруг ничего, по броне машины дело в том что он идет я иду по равнине и ему мне снится что я лежу в бронемашине по которой по которой не упускать пить по которой не упускать по которой не упускать стучат не упускать — камни черного самума.

— Дождь.

— Дождь?

— Это что?

— До-о-ждь?

— Ночью начался.

— А уже утро?

— Утро.

— Оу-а-ххы.

— Мы все там же?

— Нет.

— А где?

— На Красной площади.

— За пивом сбегать?

— Так там до-о-ждь?

— Дождь, дождь.

— Хорошо бы такой длинный шланг вывести на улицу.

— Ну уж лучше иметь длинный, как шланг.

— Маршировать неудобно.

— Можно завязывать галстуком вокруг шеи.

— А чего мы проснулись?

— Кто-то стучал.

— Подъем?

— Это сладкое слово: подъем.

Между холмов к коричневой вздувшейся реке бежали коричневые ручьи. Небо, как и вчера, сливалось с землей, но сегодня воздух был насыщен не песком и пылью, а водой. Ручьи журчали.

Были видны лишь ближайшие темные холмы и кусок реки. Изгиб тяжелой реки, три-четыре холма, машины, солдаты — и больше ничего: вокруг серая беспредельность.

Несколько полуголых солдат стояли на берегу реки. Можно было подумать, они молятся. Но они умывались.

Пока завтракали, дождь перестал. Пленные от предложенной еды отказались, но попросили воды. Им дали две полные фляжки. Все пили воду из фляжек, только пожилой в зеленой чалме не притронулся к фляжке; он отошел от машины, опустился на корточки, зачерпнул связанными руками воду из коричневого густого ручья и напился. Наводчики старались не показываться на глаза пленным.

После завтрака все разошлись по своим машинам, расселись на мокрой броне, водители завели моторы, головной бронетранспортер тронулся, отряхая с антенн капли.

Машины ехали, наматывая на колеса и гусеницы грязь, заляпывая морды и бока. Лужи яростно шумели.

Было довольно прохладно, и впервые за пять месяцев все хотели солнца, и чем жарче оно будет, тем лучше. Но солнце не показывалось, и водянистая серая дымка не рассеивалась.