Последний кольценосец - Еськов Кирилл Юрьевич. Страница 17

Цветы эти вызывали у Халаддина двойственные чувства. Насколько хорош был каждый тюльпан в отдельности, настолько же противоестественными и зловещими казались образуемые ими сплошные полуакровые ковры. Наверное, цвет их слишком уж точно воспроизводил цвет крови: ярко-алой артериальной – когда они были освещены солнцем, или багровой венозной – когда на них, как вот сейчас, падала вечерняя тень. Полынь и тюльпаны; пепел и кровь. Впрочем, в иное время у него, вероятно, возникли бы другие ассоциации.

– Мили полторы осталось. – Шедший головным Цэрлэг обернулся к спутникам и кивнул в сторону пятна яркой зелени, натекшего на желтую глину предгорий из устья широкого распадка. – Ну как, барон, присядем передохнуть или поднажмем – и тогда уж сразу распакуемся как люди?

– Бросьте вы, парни, обкладывать меня ватой, – не без раздражения отвечал гондорец; он уже довольно уверенно наступал на ногу, хотя и продолжал пока пользоваться костылями, и даже настоял на том, чтобы нести часть груза. – Эдак я никогда не войду в нормальный режим.

– С такими претензиями ты давай вон к доктору – тут мое дело телячье. Что нам сейчас медицина порекомендует, а?

– Пожевать колы, естественно, – хмыкнул Халаддин.

– Тьфу на тебя!..

Шутка и впрямь была сомнительных достоинств: при одном воспоминании о финале их марш-броска к развалинам у опорного пункта делалось тошно. Кола в действительности не дает организму никаких новых сил – она лишь мобилизует уже существующие в нем ресурсы. Подобная мобилизация иной раз случается и сама собою – когда человек, спасая свою жизнь, прыгает чуть не на дюжину ярдов или голыми руками выворачивает из земли глыбу весом в несколько центнеров [1]; кола же позволяет совершать такие подвиги «по заказу», после чего следует расплата: человек, вычерпав в нужную минуту свои резервы до донышка, на полтора суток обращается в полнейший кисель – и физически, и душевно.

Именно это и произошло с ними в то утро, едва лишь Халаддин успел на скорую руку подштопать бедро Тангорна. Барона вскоре начало трясти – на лихорадку от раны наложился опиумный «отходняк»; он нуждался в немедленной помощи, но доктор с разведчиком к тому времени уже представляли собою выброшенных на берег медуз; они не способны были шевельнуть не то что рукой – даже глазными яблоками. Цэрлэг сумел-таки встать где-то часов через десять, но он мог лишь поить раненого остатками эльфийского вина да укутывать его всеми плащами; Халаддин же ожил слишком поздно, так что придушить баронову хворь в зародыше не успел. Хотя общего сепсиса и удалось избежать, вокруг раны развилось сильное локальное нагноение; у Тангорна открылся жар, он впал в беспамятство и, что страшнее всего, начал громко бредить. Вокруг между тем постоянно шныряли солдаты – зады развалин служили им отхожим местом, – так что сержант вполне уже предметно раздумывал, не прикончить ли барона, пока тот не угробил их всех своим бормотанием…

С этим, хвала Единому, обошлось – на второй день лечения эльфийские антисептики сделали свое дело, жар у раненого спал, и рана стала быстро затягиваться; приключения, однако, на этом вовсе не кончились. Оказалось, что в одной из соседних разрушенных комнат наемники с поста тайком от своих офицеров завели здоровенный чан с аракой – местной брагой, изготовляемой из манны, – и с наступлением сумерек сползаются сюда опрокинуть по кружечке. К солдатам они почти привыкли – сиди себе в эти минуты тихонько, как мышь под веником, благо комната их надежно изолирована от остальной части развалин; Халаддин, однако, в красках представлял себе, как какой-нибудь ретивый дежурный по гарнизону, наведя шмон на предмет животворного источника, не поленится сунуть нос и в их отнорок: «Т-а-ак… А эти трое из какого взвода? Смир-р-рна!!! Пьянь зеленая… Где ваша форма, висельники?!!» То-то будет досадно…

И все же если сидеть в развалинах было опасно, то покинуть их было бы полным безумием: конные и пешие отряды вастаков и эльфов продолжали прочесывать пустыню, не обходя своим вниманием даже свежие цепочки следов большеухой лисички. А тем временем подкралась новая напасть: сильная напряженка с водой. Слишком много ее пришлось израсходовать на раненого, а возобновить запас оказалось совершенно невозможно, поскольку у гарнизонного водопоя днем и ночью толокся народ. Через пять дней положение стало критическим – полпинты на троих; барон помянул свое Тэшгольское приключение и мрачно заметил, что он, похоже, сменял шило на мыло. Вот ведь подлянка фортуны, думал Халаддин: впервые за три недели странствий по пустыне они по-настоящему мучаются от жажды – находясь в сотне ярдов от колодца…

Спасение пришло откуда его никто не ждал: на шестой день задул самум – первый в этом году. С юга надвинулась разрастающаяся ввысь желтая пелена – казалось, что пустынный горизонт начал заворачиваться внутрь как обтрепанный край чудовищного свитка; небо стало мертвенно-пепельным, а на вываренное добела полуденное солнце можно было глядеть, как на луну, не щурясь. Затем границы между небом и землею не стало вовсе, и две пышущие жаром сковороды схлопнулись, взвихрив ввысь мириады песчинок, чей безумный танец длился потом больше трех дней. Цэрлэг, лучше прочих представлявший себе, что такое самум, от души помолился Единому за всех, кто застигнут вне крова, – даже врагу не следует желать столь ужасной участи. Впрочем, по части врагов Единый явно выслушал ходатайство орокуэна вполуха: позже им стало известно из разговоров солдат, что несколько отрядов – в общей сложности человек двадцать – не успели вернуться на базу и наверняка погибли. Продолжать поиски Элоара более не имело смысла – теперь даже трупа не найдешь… Цэрлэг же ближе к вечеру закутался в эльфийский плащ с капюшоном и под прикрытием этого удушливого песчаного тумана добрался наконец до колодца во дворе. И когда несколькими минутами спустя Тангорн, подняв мокрую еще флягу, провозгласил тост «За демонов пустыни», разведчик покрутил головою в некотором сомнении, но возражать не стал.

Они покинули свое убежище в последнюю ночь самума, когда тот уже выдохся и обратился в вялую песчаную поземку, надежно хоронящую следы. Разведчик повел товарищей на восход, к Хоутийн-Хотгору; он рассчитывал повстречать в предгорьях кочевников-орокуэнов, которые обычно пригоняют сюда скот на весенние пастбища, и малость отдохнуть и подкормиться там у кого-нибудь из своей бесчисленной родни. По дороге они завернули на место стоянки Элоара и извлекли предусмотрительно прикопанные тогда Цэрлэгом трофеи. Разведчик не поленился при этом удостовериться, что труп эльфа под слоем песка уже почти мумифицировался; вот ведь странно: эльфийских мертвецов никогда не трогают ни трупоеды, ни могильные черви – ядовитые они, что ли?..

Марш-бросок в сторону гор начали прямо с рассветом: двигаться днем – огромный риск, но надо было пользоваться тем кратким временем, пока можно идти, не заботясь об уничтожении своих следов. К концу второго дня пути отряд достиг плато, но никаких кочевий Цэрлэг пока не узрел, и это начинало его всерьез беспокоить.

…Распадок, где они стали лагерем, был зелен оттого, что здесь жил ручеек – маленький, но общительный. Он, как видно, стосковался в своем уединении и теперь спешил поведать неожиданным гостям все новости этого крохотного мирка – о том, что весна нынче припозднилась, так что голубые ирисы у третьей излучины все никак не зацветут, но зато вчера его навестили знакомые дзэрэны, старый самец с парой козочек… – и эту тихую мелодичную болтовню можно было слушать до бесконечности. Только человек, сам проводивший в пустыне неделю за неделей, не видя ничего, кроме горько-соленой жижи на дне овечьих водопоев да скудных капель безвкусного дистиллята из цандоев, способен понять, что это значит – погрузить лицо в живую проточную воду Это сравнимо лишь с тем, как впервые прикасаешься к любимой после долгой-предолгой разлуки; не зря центром Рая, созданного воображением жителей пустыни, служит не какая-нибудь помпезная безвкусица типа хрустального Чертога наслаждений, а маленькое озеро под водопадом…