Пещное действо - Етоев Александр Васильевич. Страница 7

Анна Павловна слушала его и не слышала. Она помнила лишь глаза между тяжелых стволов, да пыль под велосипедными шинами, и как у нее голова шла кругом – от счастья, от дороги, от солнца, что вспыхивало на виноградных шарах. И снова – мягкую пыль, ладонь его, слова его – слова? – слов не было, было счастье, было забытое прошлое, которого уже никогда не будет, были губы, и было больно, а потом мост опустился и открылись ворота в дом, и вот он с ней, а она с ним, он – ее, а она – его, уже навсегда его. Только что-то до смешного странное он ей говорит, или не странное – страшное? Нет, она его любит, с ним нет страха, с ним как ни с кем, Бог мой, так она его любит. Бог мой, Влад…

– А Бога кровь у тебя есть? – сказали невзначай губы.

Влад вздрогнул, вдруг подавившись словом, потом ответил:

– Зевса, Диониса, Аполлона…

– И Иисуса есть?

– Апостолов, учеников…

– Владинька, это я просто спросила, сама не знаю зачем.

Он кивнул, он знал, что просто ничего не бывает.

– Ты на меня обиделся? Прости.

Он поцеловал ее в щеку, тепла в его губах не было, но она не поняла от любви и, поймав его помертвевшие губы, грела теплом своих, пока он мягко не оттолкнул ее от себя.

Откуда у них это? «Бог». Как недержание – Бог, Бог, а ведь ни одна не верит. И все-все-все-все такие. И ни одна не знает, не видит, не нюхала его запаха. Или нюхали, и на него у них аллергия?

Он оставил ее у мертвого озерца ртути отдохнуть в висячей беседке. Спит, сразу уснула. Смотрела, смотрела, как плавает отражение свечки, как тень от склонившейся головы тихо превращается в сон, сон зовет, и она пошла, ей слышится голос Влада. Она видит его, он въезжает на велосипеде на облако, он смеется, в облаке кто-то есть, кто-то прячется под облачной плащаницей, слышны лишь неясные звуки, похожие на осенний дождь. Потом становится холодно и, правда, начинает накрапывать, она ждет, она боится промокнуть. Влад! Влад! Она вздрагивает, слышит: «Анна!» Влад у нее за спиной. Он смеется, он говорит: «Вот она, ты про нее спрашивала». И протягивает ладонь. Она красная.

Цепеш сместил окуляр космовизора. Ртуть погасла, и локон ее погас, а вместо покоев дома показалось свиное рыло. Он раздвинул угол обзора и пальцами свободной руки одновременно вдавил две клавиши: «Звук» и «Запах».

Скрипела цепь, мост опускался. Гремели во рву хвосты механических крокодилов и поднимали муть. Кишкан, ерзая по седлу, прилаживал к голове свою красную служебную феску со свалявшейся золотой кистью. Зискинд как будто дремал. Свинья рыла пыль копытами, искала колорадских жуков. Солнце село почти. Тени строений, людей, деревьев, скота бессловесного соединились в одну, сбратались. Влад нажал клавишу «Вижу ночью», и стало светло-светло, как при солнце. Только свет был с красноватым отливом.

Мост опустился. Кишкан помахал кнутом и сонно сказал: «Ец». Свиномобиль запылил, дернулся и подкатил под ворота. Цепеш взял крупным планом лицо пленного пассажира и нажал клавишу «Мысль».

…Какие ломкие ветки. Уже скоро. Лучше закрыть глаза. Я с детства боюсь высоты. Колокольня, церковь, крыша, чердак – ЧЕРДАК! Отец рассказывал, когда у деда по вечерам собирались гости, то каждый раз для гостей устраивалась охота на голубей. Попозже, когда темнело и в окна стучались первые звезды, а в комнате били старинные купеческие часы, дед вел гостей на чердак. Там все было уже приготовлено. Наглухо заставлены окна, белье снято, пыль выбрана. По команде кто-нибудь из домашних пускал из клетки пойманного загодя голубка. Света на чердаке не было, гость шел со свечой в руке, в другой он держал наган. Голубь метался под балками от грохота и громкого смеха. На полную ревел граммофон. Наконец какой-нибудь из гостей делал счастливый выстрел, и птица валилась в пыль. Страшный рассказ. Зачем он так? И зачем – мне? Я боюсь темноты, встреч на пустых улицах, спусков к воде, подворотен, расклееных на стенах газет…

«Голубок. – Чтобы не отравиться смехом, Цепеш раздавил на зубах стеклянную пулю ампулы и запил миндальную горечь соленой струей вина. – Ну, Кишкан-голодранец, голубк[/]и – это по твоей части. Голубки – это тебе. Это для твоей голубятни.»

Он еще отхлебнул вина, перевел окуляр на Анну и увидел ртутные отблески, перебегающие с века на веко.

Она красива, как страшно она красива! Сто тысяч прежних любовей вылепили ее красоту. Тело ее белело, омытое в волнах ртути. Спит. Мраморно-белая. Афродита-Морфо. Не просыпайся. Люблю тебя такую, не просыпайся. Это не смерть, это – выше. Вечность, покой, мрамор.

Не было под рукой клавиши «Вечность», была клавиша «Смерть», но он ее не нажал, с каждым разом ему все труднее давалось прикосновение к этому плоскому холодному зубу, отливающему снеговой белизной.

Жучьи волосы, закинутые за плечи, лениво дергались в такт ленивым движениям рук. Кишкан неспешно и важно распрягал на дворе скотину. Свинья зло трепетала тушей, норовя вытопорощенными округ себя иглами уничтожить все двуногое и живое.

– Ец! – крикнул он на нее. – Илла лахо!

– Эй! – Он сделал рукой знак пленнику.

Зискинд с бледно-желтым лицом молчал. Он думал, что уже умер, и место вокруг него – круглый двор, выложенный булыжником, запекшаяся во вмятинах стен чернильная темнота ночи, зубцы на стенах – все это след тяжелой печати ангела, которой тот опечатывает ворота Ада.

Изнутри к горлу поползла едкая горячая лава. Его тошнило. Он пробовал сдерживать тошноту, вспоминал холодный лед, коньки, Юсуповский сад, летящие на фонари хлопья. Но лед плавился, сад сжигала война, фонари… Его вырвало на железный пол «самоедки». Сердцу стало не легче, но голове – чище.

– Эй! – услышал он вблизи себя голос. И увидел большие твердые пальцы, плывущие отдельно от рук. Пальцы коснулись его висков – одного, другого. Потом твердым стежком прошлись по коже щеки. Подержались за подбородок. Уплыли.

– Не сдох, илла лахо. – Кишкан улыбался. Острый кривой клинок уже рассекал на части тугие витки веревки, стягивающей тело пленника.

– Пучков, Жданов – здесь? Капитан? Анна Павловна? – Зискинд тихо спрашивал имена, боясь спугнуть имя голосом.

– Все здесь, почему не здесь, сегодня не здесь – завтра здесь, никто мимо не ездит.

– Там, в лесу… Я падал, меня спасли, я…

– Падал, а кто не падал? Я не падал? Все падали, илла лахо, в дом, в дом, айда, кому говорят!

Кишкан приподнял Зискинда за подмышки и поставил на землю. Потом легонько подтолкнул в спину. Земля под ногами дрогнула и подалась им навстречу. Булыжники, словно болотные пузыри, важно текли у ног, из каждого изнутри глядел на Зискинда мутный каменный огонек, который называется «душа камня». Но Зискинд не видел, не понимал, не чувствовал земного течения. Немые ноги ворочались где-то внизу, стены слева и справа касались его плечей – и он уже совсем заплутал в мыслях, напрасно тужась понять, где он, что он, и пройдены уже или нет в этой смуте ворота Ада.

– Темно, ничего не видно. И Пучков ушел.

– Придет твой Пучков, никуда не денется. Выпить бы. Сегодня уже какое? Или еще? Постой… – Жданов остановился как шел – правую руку вытянув ладонью вперед, левой, потной и скользкой, держась за руку Капитана. – Что-то руке холодно. – Он подал руку назад, на себя. – Сейчас снова тепло. – Вытянул. – Холодно. Гольфстрим какой-то…

– Гольфстрим теплый, я плавал.

– Неважно: теплый, холодный. Вообще все неважно.

– Дай, я попробую. – Капитан встал рядом со Ждановым и вытянул перед собой руку. – Это от камня. Камень близко.

– Понятно. Пришли. Теперь, значит, придется нам лезть через эту стену. Нет, я понимаю – я: я без билета, а у тебя-то, у вас – у вас же за это годом жизни заплачено. Какого, спрашивается, рожна? – Он вынул из шаровар кисть взятого про запас винограда, одну ягоду бросил в рот, другую, помельче, – в опоясанную холодом темноту. В темноте послышался слабый всплеск и одновременно бухающий металлический звук, а следом – скрип, скрежет, словно в глубине что-то пилили, и взрывы лопающихся на воде пузырей. Через минуту все стихло.