Книга Мирдада - Раджниш Бхагаван Шри "Ошо". Страница 4

На закате я подошел к нагромождению скал, образующему что-то вроде грота. Хотя грот и нависал над пропастью, чьи глубины скрывались в густой тьме, я решил превратить его на эту ночь в свой приют.

Обувь моя была вся разбита и забрызгана кровью. Когда я попытался ее снять, то обнаружил, что кожа на ступнях присохла к подметкам, как приклеенная. Пальцы на руках были покрыты кровоточащими ссадинами. Ногти напоминали куски коры, содранные с засохшего дерева. Если в моей одежде и было что-то целое раньше, то теперь все оно рассеялось по острым камням. Голова просто валилась с плеч от усталости. Казалось, что в ней не осталось ни одной мысли, кроме желания спать.

Я не знаю, долго ли спал, мгновение, час или вечность. Но вдруг проснулся, почувствовав, как кто-то дергает меня за рукав. Ошеломленно вскочив, дрожа со сна, я уставился на юную девушку, стоящую передо мной. В руках она держала тусклый фонарь. Она была совершенно обнаженной. Лицо ее было необычайно красиво, формы тела утонченно прекрасны. Но за рукав меня тянула какая-то старуха, причем она была настолько безобразной, насколько прекрасна была девушка. При взгляде на нее меня пробрал озноб с головы до ног.

“Ты видишь, как добра Фортуна, мое дорогое дитя?” - проскрипела карга, наполовину стянув куртку с моих плеч. “Никогда не теряй надежды на Фортуну”.

Я буквально онемел и даже не пытался что-либо сказать, а не то чтобы оказать хоть какое-то сопротивление. Напрасно я взывал к своей воле. Казалось, что она меня просто покинула. В руках старухи я оказался совершенно бессильным, хотя мог бы одним махом выставить из грота и ее саму, и ее дочь. Но у меня не было возможности даже пожелать этого, а не то чтобы двинуться.

Не удовлетворившись одной курткой, карга продолжала меня раздевать, пока я не оказался совершенно голым. Стягивая с меня каждую очередную вещь, она передавала ее девушке, которая тут же надевала ее на себя. По стенам грота металась тень от моего обнаженного тела и еще тени двух женщин, облаченных в лохмотья. Они наполнили меня смешанным чувством страха и отвращения. Не в силах что-нибудь понять, я безмолвно взирал на происходящее, забыв, что слово оставалось единственным оружием, доступным мне в такой незавидной ситуации. Наконец, мой язык оттаял, и я прохрипел:

“Если ты, старуха, и потеряла всякий стыд, то я - нет. Меня смущает моя нагота, даже в присутствии такой бесстыдницы, как ты. Но бесконечно больший позор я переживаю, оказавшись в таком виде перед девичьей невинностью”.

“Как она переживет твой стыд, так и ты переживи ее невинность”.

“Но что за нужда может быть у девушки в лохмотьях, принадлежащих усталому человеку, который вдобавок затерялся в горах и оказался в таком месте в такую ночь?”

“Может быть, это облегчит ее бремя. Может быть, это согреет ее. Ведь у бедной детки буквально зуб на зуб не попадает от холода”.

“Но когда от холода начнут стучать мои зубы, как от этого избавлюсь я? Неужели в твоем сердце нет ни капли жалости? Ведь одежда - это все, что у меня есть в этом мире”.

“Меньше вещей - меньше забот.

Больше вещей - больше забот.

Больше забот - меньше потерь.

Меньше забот - больше потерь.

Пошли отсюда, деточка”.

Когда она взяла девушку за руку и уже собиралась уйти, в уме у меня вдруг возникли тысячи вопросов, которые мне захотелось ей задать, но на языке оказался только один из них:

“Прежде, чем ты уйдешь, старуха, не будешь ли ты так добра, чтобы сказать мне, далеко ли мне еще до вершины?”

“Ты на краю Черной Бездны”.

Пока они удалялись, фонарь продолжал отбрасывать на меня их причудливые тени. Но вот они растворились в ночи, черной, как сажа. По телу прокатилась волна мрачного озноба. Я не знал, откуда она пришла. За ней последовали следующие волны, еще более мрачные и холодные. Казалось, что морозом дышат стены самого грота. Зубы начали стучать. То же стало происходить и с путанными мыслями в моей голове: Козы, пасущиеся на щебне; издевки пастуха; старуха и девушка; я - такой голый, израненный, весь в порезах, голодный, замерзший, ошеломленный, нахожусь в каком-то гроте, на краю какой-то пропасти. Далеко ли я от цели? Достигну ли я ее? И наступит ли конец этой ночи?

Только-только я стал приходить в себя, как услышал собачий лай, а потом увидел вновь приближающийся свет, ближе, ближе, и вот, он уже в гроте.

“Ты видишь, как добра Фортуна, моя любимая? Никогда не теряй надежды на Фортуну”.

Похоже, голос принадлежал очень, очень старому мужчине. Он был сгорблен, бородат, колени у него дрожали. Обращался он к женщине, такой же старой, как и сам. Она была беззуба, горбата, ноги также дрожали. Демонстративно не обращая на меня никакого внимания, он продолжал вещать все тем же пискливым голосом, который, как казалось, с трудом вырывался из его гортани:

“Великолепный брачный чертог даст приют нашей любви, и посмотри, какой замечательный посох вместо того, что ты потеряла. С ним ты не будешь больше спотыкаться, моя любовь”.

Произнеся это, он схватил мою палку и отдал ее женщине, которая склонилась над ней, любовно и ласково поглаживая иссохшими пальцами. Затем, как бы заметив меня, но продолжая говорить со спутницей, он заявил:

“Путник сейчас удалится, любимая, и мы предадимся нашим ночным грезам наедине”.

Это прозвучало как команда, которой я был не в силах ослушаться. Тем более что ко мне, явно выполняя приказ своего хозяина, приблизилась собака и начала угрожающе рычать. Происходящее наполнило меня ужасом, я смотрел на все как бы в трансе. Так как никакого другого выхода не оставалось, я поднялся и направился из грота наружу, одновременно изо всех сил пытаясь заговорить, чтобы защитить себя и отстоять свои права.

“Мой посох - вы отняли его. Вы будете так жестоки, что отнимите у меня и этот грот? А ведь это мой приют на ночь”.

“Разве здоровому нужен костыль?

Символ свободы - дорожная пыль.

Мы лишь, калеки, с палкой бредем.

Только у узника должен быть дом”.

Распевая это хором, они стали готовить себе ложе, взрывая пальцами гравий и выравнивая его. На меня они при этом не обращали ни малейшего внимания. В отчаянии я вскричал: