Эксперт по вдохам и выдохам - Етоев Александр Васильевич. Страница 6

Тот, что молчал, сидел прямо, как статуя. Губами он делал мягкие пукающие движения и задумчиво рассматривал потолок. Там, в хрустальном гробу, дремало смиренное электричество. Я, как бы случайно, прикуривая, пронес огненный язычок у самых его губ. Язычок, как стоял стоймя, так стоять и остался, пламя не отклонилось ни на градус. Молчаливый был бездыханным. МОЙ.

И тут заговорила Глазкова. От тепла она распунцовелась, портвейн ударил ей в щеки, и, поверьте, несмотря на возраст и утопизм, что-то такое в ней было. Что-то, от чего с сердечного дна оторвался маленький пузырек и под мышками сделалось жарко.

– А знаете, Михаил Александрович, – сказала она чуть картавя, – что, если мы как-нибудь соберемся (тут она спохватилась, не подумает ли кто дурно) – все, мы (она обвела присутствующих рукой), – и вы нам почитаете. Например, завтра вечером, в шесть.

– Завтра? – Я призадумался. «Черт знает, как в воскресенье работает гостиничная библиотека. Наверняка закрыта. А где мне еще прочесть самоубийцу Дегтярного?» Но отказываться не стоило. Пока удача, осоловевая от выпивки, плыла по мелкой воде прямо в мои руки, надо было работать.

И я согласился на завтра.

– Вот. – Глазкова замарала салфетку адресом и положила на стол.

Не глядя, я убрал бумажку в карман, и компания засобиралась.

– Флаги! Флаги забыли! – крикнул я им вдогонку, когда разномастная человеческая квадрига уносилась из тепла на мороз. Глазкова ойкнула и вернулась, а когда собирала флаги, прошептала мне сладким басом:

– Приходите. Возможно, я буду одна.

11

Салфетка отыскалась в гостинице и почему-то уже в саквояже, хотя я точно запомнил, что клал ее в карман брюк. Неужели нафокусничал портвейн? Буквочки были пьяненькие, они слиплись одна с другой, и пришлось приложить усилие, чтобы расшифровать адрес. И я ни капли не удивился, когда его прочитал:

Генеральная, 2/1, вход с Тупиковой аллеи. Подпись, и приписано: «Жду».

– Что ж, – я улыбнулся в зеркало, – я думаю, вы дождетесь, дорогая товарищ Глазкова. Если, конечно, кто-нибудь из вашей компании не попытается перехватить меня по дороге.

Странно было видеть со стороны человека, который радостно потирает руки, собираясь принести себя в жертву. По классической схеме, отработанной до табачной крошки на искусанной до крови губе, я обязан был бесцельно ходить по комнате, при этом безумно вздыхая и закатывая глаза, голова моя должна была то падать на стол под колокольные перезвоны рюмок, то взлетать над миром и видеть за облаками солнце. Уж во всяком случае не запить я просто не мог. Но тем и велика классическая литература, что она не повторяется в жизни дословно, и каждый непременно сделает так, чтобы вышло оригинальней.

Вот я и стоял, обезьянничая перед зеркалом, репетировал вечерний визит. Какое у меня будет строгое державинское лицо, как по-пушкински я отведу руку, как я запою северянином, а после схвачу графин и грохну об голову, как Маяковский. Нет, не грохну. Я дам себя усыпить вином, когда они на меня навалятся, посопротивляюсь для виду… сдамся. И вот тогда…

Воскресный вечер был удивительно тих. Тихо летел снежок. Тихо над уличными тенями плавали светляки занавесок. Там, за окнами, вечеряли.

Я долго, до гуда в ногах, бродил по заснеженным улицам. Просто бродил, а не запутывал след, хотел надышаться этой провинциальной тихостью, насмотреться на белый снег, которого не бывает в столицах. Когда еще увидишь такое.

До шести оставалось мало. Время сегодня не торопилось, оно давало отсрочку, оно-то видело в свой капитанский бинокль, чем закончится для меня вечер.

Ровно в шесть я был на месте. Старинный деревянный сарай, этакая жилая скала громоздилась в стороне от домов в темной глубинке сада. Место казалось пустынным. Если бы не сильный фонарь и не гладкая утоптанная дорожка со свежими следами лопаты, любой бы на моем месте сказал: с адресом вышла ошибка.

Поднявшись на крыльцо, я намеренно громко затопал, конечно, не для того, чтобы отряхнуть с обуви снег. И не скосив глаза на бутылочные стекла окон (опять же намеренно), шагнул за тяжелую дверь.

12

Первое, что я увидел, – круглый фонарный глаз в теплой темноте коридора. Луч уличного фонаря, пробуравив дверную преграду, бил точно на уровне моей головы в противоположную стену. Луч был мутен от пыли, словно здесь показывали кино. Я посмотрел на экран и глазам своим не поверил. На экране размером с пятак застыл один единственный кадр – старинная медная «Ъ», выхваченная светом из темноты.

Я втянул носом воздух. Слегка припахивало паленым. Уж не мое ли будущее догорало где-нибудь за стеной. Когда пламя зажигалки осветило табличку полностью, я понял, что попал не туда. «Александръ Львович Дегтярный» – сообщали медные буквы. Но это было не все. Еще я увидел нечто, заставившее меня улыбнуться. Но об этом пока молчок.

– А вот и наш литератор.

Яркий свет с потолка облил меня с головы до ног. И голос был мне знаком. Виктор Викторович Барашковый Воротник, читатель утопической литературы. Он же первый из выявленных подопечных. И если бы не толчок в спину, я бы, верно, раскланялся и сходу выдал бы что-нибудь вроде: «Шел – не спешил, пришел – насмешил». Каламбур, одним словом.

Толкнули мягко, но сильно. Ноги меня удержали, вот лоб – со лбом вышло скверно. Низкая перекладина двери была сделана не под меня, и, пролетая вперед, я получил легкое лобовое ранение. Муть застлала глаза, а еще за спиной по-гробовому глухо лязгнула дверная щеколда.

Дорога назад отрезана. Рыба заглотила наживку.

В помещении, не считая меня, находились четверо и один. Ни Забирохина, ни Шмакова, ни Глазковой среди них, слава Богу, не было. Четверо, в их числе и тот молчаливый с балкона, выстроились передо мной в шеренгу, каждый положив руку на руку и отставив толчковую ногу. Пятый, с голосом Виктора Викторовича, стоял у меня за спиной.

Декорацией сцены, на которой разворачивалась трагедия, служила выцветшая брезентовая портьера, криво повешенная на стену. За ней, похоже, располагалось окно, легкий сквозняк подпирал брезентовую занавеску, и она лениво дышала.

– Значит, пришли нам стихи почитать, Михаил Александрович? А что, и послушаем. Где еще читать поэта Дегтярного, как не в его собственном доме.

Голос Виктора Викторовича елейно лился у меня за спиной, но оборачиваться я не спешил. Четыре толчковые ноги впереди, похоже, только того и ждали.

– Вам бы, Михаил Александрович, прежде чем заливать публике про Дегтярного, потрудиться хотя бы в энциклопедию заглянуть. Сегодня не пришлось бы краснеть. – Виктор Викторович принялся цитировать по памяти: – «Александр Львович Дегтярный, 1840–1914 гг., поэт. Автор известного „Послания к Палкину“, поэмы „Медное материнство“ и стихотворного переложения „Записок о Галльской войне“».

– Ну и прочее, – добавил он от себя.

Я услышал тихие обходные шаги. Виктор Викторович обошел меня справа и стоял теперь от молчаливой команды несколько в стороне.

Одет он был не по-уличному, барана на плечах не носил и очень уж напомнил мне одного парижского сердцееда, тоже, кстати, моего подопечного. Слава Богу, им он быть ну никак не мог. Природа моих подопечных предполагала полную перемену как внешнего облика, так и всех внутренних структур организма, включая молекулярные. Закон цикличности превращений работал точно и исключений не допускал.

– Простите за невольный урок, уважаемый литератор. Вы ведь литератор только по совместительству, не так ли? Основная ваша профессия, если не ошибаюсь, эксперт?

– Эксперт, по роже видно, эксперт, – сказал крайний с правого фланга молчаливой четверки. Был он стрижен и брит, и нос над безусой губой расходился пузатым колоколом. Голос его мне показался знакомым.

– Не знаю, как по роже, – ответил я вполне вежливо, – а лицензия у меня имеется. В Международном лицензионном банке есть соответствующий код.