Кому в раю жить хорошо... - Вихарева Анастасия. Страница 40

И голос исчез — просто, исчез! Господь прошел мимо по своему Саду. Ну, хоть голосок его с чем-то ее порадовал! Значит, не умрет. Манька с ужасом воззрилась на лаву, которая плыла мимо и плескалась у ног. Не было Сада-Утопии, была одна лава и камень.

Необыкновенное чувство — страх!

Где испытала бы она боль, если не в этом райском Судилище?

«Так, меня никто не судит … пока… это репетиция, — прошептала Манька, зажмуриваясь и крепко стискивая зубы. — Поверь в себя! Поверь в себя! Видел бы меня Борзеевич! — дышать стало еще тяжелее. — Крест на мне?! Оберег! Зуб мудрости! Я — красная глина! Что мне сера, что мне зной, что мне … камень не пробивной, когда пришла костлявая за мной!!!»

Она, наконец, решилась и вдохнула сернистый воздух полной грудью.

Вздохнула так, как на земле. И на выдохе вылетел такой столб пламени, что не удержалась и упала мягким местом по пояс в самую лаву. Раскрыла глаза, рассматривая себя.

Вообще было не так болезненно, как ожидала. Никаким рассудком понять это было невозможно, но факт оставался фактом. Ее попа и прочие места, погруженные в жидкий каменный поток, раскаленный до миллионных градусов, оставались невредимые. Жгло, жжение проникало вовнутрь, сразу же запахло шашлыком, но в избе, когда она выносила покойников из огня, когда у нее обугливались конечности и слазила кожа, было много больнее. Хотя, наверное, глупо сравнивать боль. В каждое время она кажется самой непереносимой.

Она встала из лужи и потопталась на месте.

Ноги вязли в лаве, как в том болоте, которое она не забыла бы, даже если бы у нее вырезали мозги. Адреналина она хапнула по седые волосы. Это она потом в архивах Бабы-яги узнала, что адреналин разгоняют в крови после выброса физическими нагрузками, а в прочих случаях он избирательно откладывается во всяких нужных местах, чтобы разрушать неокрепшие тела. Тогда она плюхнулась рядом с пнем и до следующего утра валялась мертвецки уснувшая — а попрыгала бы вокруг пенька, и седой волос не состарил бы ее так неожиданно.

Она тихонько побрела вдоль течения.

Пожалуй, единственное, что напоминало здесь об Утопии, размеры того самого озера и плита, но были они уже другими и тоже плавились… Что тут можно было понять? Огонь — он и есть огонь! Совсем не к стати наткнулась на что-то твердое, споткнулась и полетела наземь, ударившись головой о камень, а когда пришла в себя, то поняла: шишка вскочила самая настоящая, и она уже не луч света в темном царстве, а беглая каторжница, ибо телесные места были ущемлены самым бессовестным образом. Боль, которая утихла, пока она разглядывала Утопию, вернулась.

Она оглянулась вокруг и заметила, что или приблизился день, когда царство Дьявола стало чуть ближе, или наоборот, отстояло теперь еще дальше. Место ее Бытия оставалось все еще каменным и с лавой, но теперь она была не одна: в каменных глыбах она с невероятным трудом начала узнавать очертания небольшого помещения, зараженного злобными эманациями противостоящей ей силы. На этот раз образы не вышли из нее, они были здесь с самого начала, а она среди них.

— Сними меня, сними! — просил кто-то истошным голосом с мольбой и отчаянием. — Проклят я, но почему?! Сними-и! — и разрывающие ум вопли.

Манька насторожилась, проверяя себя на периодичность слуховых галлюцинаций.

Голос был где-то совсем рядом.

Она оглянулась и ничего не увидела, только неясная тень, почти незаметная на фоне огня и камня.

Сразу же проверила место затылочным зрением, и вдруг обнаружила, что не может нащупать Утопии. Так было, когда всевидящие черти перебарывали человека, убеждая Дьявола оставить мысль невоплощенной. Под Твердью. Чтобы Манька сказала: «прощай Небо», а они бы хором ответили: «Здравствуй, Землица!» — которую она после себя оставит…

Наверное, Дьявол просто показал ей Утопию, чтобы потом, когда вернется, зная, от чего избавил ее вампир, мучалась бы она еще сильнее… Уже не физически, а морально.

Манька загнула кукиш, и, не зная, куда им ткнуть, ткнула себе за спину. «Вот уж!»…

И вдруг отрубленная воловья голова с выкатившимися глазами, ударив острым рогом в висок, прилетела в лоб, сбив с ног и забрызгав кровью.

Глава 7. Если есть человек, есть и прошлое…

Холод пробирал до костей. У нее не хватало сил, чтобы подняться. Камень все еще упирался в голову, вырезая в мозгу пульсирующую боль. И те, кто находился в помещении, отступили, скалясь над нею. Отрубленная воловья голова лежала рядом, истекая кровью.

Манька сразу узнала ее. Та самая, которая чуть не забодала, когда мать, снимая с вола упряжь, зачем-то ткнулась животом в его рог. Этот рог и сейчас упирался в живот матери, в Манькин висок, но голова была неживой…

— Надо помочь ей. Это не у нее, это у него будет. На кой хрен вы ее сюда принесли, тащите к нему, она у нее должна людей радовать…

Голову подняли и унесли.

Боль в виске сразу уменьшилась вдвое. Но заболел затылок и лобные доли. Конечностей она почти не чувствовала. Они омертвели. Попытка пошевелиться не увенчалась успехом. Да и она ли это была? Первые минуты прошли в темном измерении, как будто она смотрела на людей из провала. Изображение представлялось смазанным, неполным, раздробленным, залитое кровью. Люди в искаженном пространстве сливались в труднодоступные человеческому пониманию объекты, закрытые то одной, то другой сущностью измерения, проникая один в другой и наслаиваясь мысленными электромагнитными потоками речевого звучания, нарушая порой все мыслимые и немыслимые законы звуковых отображений, привычных уху. И тогда они становились эмоциями, которые почему-то все считают сердечными наставлениями.

Она то сразу слышала несколько человек в одной временной точке, то не слышала вовсе, а только видела, как шевелятся беззвучно губы, то возвращалась назад по времени, оказываясь в гуще каких-то событий, то проскакивала вперед, в жизнь, которую уже помнила, то проваливалась во тьму, отключаясь. Порой, когда она пыталась сообразить, что происходит, боль приносила целые куски жизни. Черт здорово обучил ее — догадки приходили сами собой, как только сознание становилось чуть живее мертвого. И тогда она помогала восстановить события в хронологическом порядке, уплывая вместе с человеком, которому приспичило поболтать, когда ее сознание отсутствовало. Тогда она могла вспомнить все, что с ней происходило. Иногда она ошибалась — и объекты снова становились каменными глыбами, погружаясь в черную ночь, освещенную лишь отсветами раскаленных потоков лавы. И черный камень проникал в нее, выжигая сознание, и выталкивал.

Нет, — это были не черти. Черти вытаскивают хлам, разбирают и придумывают, как лучше показаться человеку, мастерски избивая его этим хламом. Эти не прыгали за спину или из-за спины. Они убивали, иногда заглядывая в глаза, нашептывая в уши, угрожая и успокаивая… Почти как тени, которые приходили к черту, но живые, облаченные в плоть. Они не выступали вперед, Манька проваливалась к ним, наслаиваясь поверх, или полностью становясь ими, утрачивая себя, и спохватываясь, когда неверно истолковывала или неточно собирала человека. Боль приводила ее в чувство. И крик рвался наружу, застывая на окаменевших губах. Она била — била саму себя!

Содержание объектов было разным: всплывающие образы в равной мере могли оказаться и человеком, и животным, и неодушевленным предметом, способным издать звук. В матричной памяти их объединяло одно — отсутствие сознания. Полное, или частичное. Открытые врата земли позволяли прийти и остаться в виде пространственных объемных явлений, обретших самостоятельность, занимающих в земле место. Иногда образуя собственное пространство, если образы протягивали себя от одной земли в другую. Плеть, с которой они приходили, помогала им. Боль впивалась в сознание сразу же, стоило ей осудить их, противопоставляя себя порой бессвязной и откровенной их глупости.

Манька не могла взять в толк, то ли дразнит ее Ад, то ли все это было на самом деле. Но боль была настоящей — уходила она лишь после прозрения, когда не оставалось сомнений, кто, как и когда промышлял. Не черт ли шутил с нею, вернув ее в чрево матери, приоткрыв завесу ее мрачных воспоминаний, чтобы в одностороннем порядке она могла собрать вещественные доказательства насилия, по определению, случившиеся в ее жизни. Этой жизни не нашлось места в ее осознанной памяти. Возможно, сокрытие улик было преднамеренным, мало найдется людей, которые смогли бы жить с таким камнем — и земля старательно избегала касаться темного прошлого, или оберегая, или навсегда смирившись перед неизбежностью и силой врага.