Кому в раю жить хорошо... - Вихарева Анастасия. Страница 45

И Манька вдруг подумала, что отец не искал ответ, он его знал не хуже матери. Выбор… — это и был его выбор. Холод вошел в сознание — не в то, которое испугано вздрагивало от каждого резкого движения, от каждого резкого слова, — в сознание, которое искало истину в прошлом. Она ворвалась в свою жизнь, как кинжал Дьявола, проткнув себя в самое сердце. Отец юлил, выгораживая человека, который не раз и не два устраивал публичные скандалы с обвинениями в адрес матери, а мать сдалась, поступив как обычно, когда отец принимался стоять на своем. Она настраивалась убедить его после, когда он остынет.

Но Манька, та, которая была в Аду, знала — Боги пришли и не уйдут, пока не соберут кровавую жатву. Огонь, зажженный рукой человека, выжигал все, что не имело отношения к чудовищу, который держал в руке спичку. Мать и ребенок в ее чреве удивительно не соотносились с планами хладнокровных и безжалостных Богов. Отец не спорил, он безропотно подчинился их воле, иногда начиная противоречить самому себе, и принимал свои слова за истину каждый раз, как произнес слово. Он вампир! Он уже вампир! — кричала она матери, но та продолжала улыбаться и верить ему.

Слова о похоронах вытолкнули ее из прошлого против воли…

И она знает, как плохо в гробу лежать. Откуда? Не иначе, где-то на стороне вампира ее тоже похоронили… понарошку. Или душу. Вот откуда гробик… Чувствовала иногда, как неизбежность. И если бы не Дьявол, который объявил душу не живой, но и не мертвой, думала бы и страшилась, приближаясь, как к болезням, которые сначала увидела на ком, испугалась, а через неделю вот она болезнь, согнула и не лечится. С Дьяволом сама мысль полежать в гробике казалась кощунственной, и болезни отступали, когда высмеивал их.

А люди-то поднимают эту думу и умирают!

Сколько раз сама слышала, вдруг почувствовал человек смерть свою, занедужил, или несчастный случай вышел, и умер — будто на тот свет за душой побежал. А вампиры, оказывается, могут и шутя…

— Василий, конечно, не знал, что Парамоновна записала дом на сестру… На ту, которая в город подалась, — отец говорил обиженно, будто только что сам лишился наследства. — Васька тогда с женой еще жил. Потом, когда с сеструхой у него закрутилось, вроде как одумалась старуха, обратно собралась переписывать… Вася-то и помыслить не мог, чего пристает к нему с просьбой найти человека, который дома отписывает, — отец посмотрел на мать с недоумением. — Но не убивать же мать из-за дома! Ты вот, в смерти жены Васькиной Валентину обвиняешь, а зря. Может, как раз наоборот, Парамоновна в гроб ее положила. Васька к Валентине ушел, дитя умерло, сама хворая оказалась, а тут еще старуха по миру пустила… Так что, Валентина ни при чем, пусть Парамоновна себя винит! — сделал он категоричный вывод. — А Васька… сердцу не прикажешь!

Мать поглаживала живот, думая о чем-то своем. Манька пока не поняла, будет ей сегодня облегчение, или нет. Слушая ругань родителей, которые раньше души друг в друге не чаяли, и вдруг в одночасье стали чужими, она уже сомневалась, что они помирятся, как все прошлые разы. Ссора затягивалась.

— А сестра у Васьки какова, а! — голос отца прозвучал возмущенно. — То носа не казала, то свалилась, как кирпич на голову и завещанием тычет… Видно, подруга подначивает. Эта не нашего роду: ручки белые, сама точеная, говорит, как по писанному, а взгляд… будто рублем одаривает. Вся из себя, как королева, краля городская… Может, они старуху того? Хитрые обе.

— Сдурел? Причислил к лику святых Валентину свою! Ты Парамоновне не веришь, или мне? Одни они были и били старуху! Васька и Валя. Ну, может, Семен помогал.

— Рублевок таких у Парамоновны целая тыща в полу припрятана, — не сдавался отец. — Я сам видел. Если она в уме, на кой черт собирала? Человека обвинить легко!

— Да в том-то и дело, Парамоновна их впервые увидела, когда Валентина ее в дорогу снарядила. Не копила она. Что, не знаю Парамоновны? Сказала же: «На них краюшку хлеба не купишь, а аршин землицы в самый раз!» Да откуда у нее такие деньжищи? Она, чай, на пенсию жила… В свое время много это было.

— Вася с сестрой весь дом перерыли, когда старуху стали искать. Наткнулись. Мало ли откуда! Кроме нее, кто? Не копила… — отец был возмущен. — Копят на черный день — не говорят!

— А что они в полу искали, Парамоновну? — полюбопытствовала мать.

— Думали, может, хоть записку какую оставила. А как нашли, сразу поняли, надо было старуху объявить душевнобольной, да и взять на себя опекунство. Ты, Малина, рублевки подбери, а я посоветуюсь, кому их показать. Может, если докажем, что не в себе была, дом Ваське с сестрой отойдет. Все-таки он жизнь там прожил, а теперь что, отдать? Этой городской? Ты это, ты мне рассказала, так и другому расскажи, ладно? — попросил он заискивающе.

— Ну, не дело говоришь, Медвежонок. Документы они искали, а не записку. С чего Парамоновне записки писать? Она, поди, и писать-то не умела! А как поняли, что не свалилось богатство, забегали, засуетились, — возмущенно отозвалась мать. — Передавили бы друг друга, да все одно, ворон ворону глаз не выклюнет. Чего бы не происходило, все время старался помогать, а она хоть разок улыбнулась? Два года в деревне живем, а я только и слышу от людей, сватья твоя то, сватья твоя се — выговаривают, будто удержать могу. Ну, ладно, помогу еще раз, но в последний! Помолилась бы на нее, да не надо ей это…

Мать тяжело поднялась.

— Малина, ты сама ей и скажи. Сегодня и скажи! Я гостинцы прикупил на привозе, тяжело было донести, а Васька с Валентиной рядом живут. Оставил. А как зашел, у них гости, приглашать начали нас с тобой. Ну, я вроде как в ответ пригласил. Родня как-никак. Согласились. Сказали, вечером придут. Новоселье я им обещал. Так что Васька с Валентиной, может, не одни будут, гости их тоже собирались. Не побрезгуют, чай, нашим деревенским.

Мать лишь недовольно покачала головой.

— Тогда соседок позову. Новоселье, так новоселье. Да как-то неправильно это, не так новоселье справляют.

— Неладное, Малина, задумала, соседи нам ни к чему, — осадил ее отец. — Они ж друг друга на дух не переносят. Люди путевые, из города, а эти что?! Напьются, скандалить начнут. Опозоримся. Городские не больно деревенских жалуют. И есть за что.

— Ну, хорошо, — согласилась мать. — Собирать что ли на стол?

— Собери, собери! Честь по чести. Корову я подою и в магазин схожу.

Мать покачала головой и пошла готовить угощение. Манька успокоилась: гроза миновала. Через час мать вышла во двор. Отец поставил на крыльцо полный подойник, налив молока в собачью миску до краев.

— Если придут, постарайся не с ходу уму разуму Валентину учить… Она перед Васькиной сестрой, вроде как ты перед нею. Не надо сор из избы выносить, что люди подумают? Сами разберутся. Ну, так я пошел? Чего купить?

— Иди уж, — согласно кивнула мать, передав отцу приготовленную записку и деньги.

И вдруг Манька услышала голос, который был отчасти ей знаком по прожитой в животе матери жизни.

— Сходил уже! Мы все принесли с собой. Твоя краля не сподобиться людей уважить!

В калитку входили четверо. Женщина невысокого роста, с заколотыми в пучок жиденькими желтыми волосами, со странным взглядом — будто протягивала конфетку и произносила хвалебные речи, следом двое мужчин. Оба иногда заходили к отцу, помогали собрать крышу на доме.

— А где?.. — отец неопределенно кивнул.

— Что, Миха, понравились гости наши? — женщина засмеялась.

Остальные подхватили.

Манька почувствовала, как прихлынула кровь, и стало горячо. Мать промолчала, но слова ее глубоко ранили.

— Придут, придут! Ну что, хозяюшка, принимай дорогих гостей! — женщина продолжала смеяться, но что-то недоброе таилось в уголках ее глаз.

Манька заворочалась, стараясь предупредить мать, но мать лишь положила руку на живот, и повела пришедших в дом.

За стол сели с порога.

На столе, среди салатов и выпечки, сразу появились вино и водка. Мать долго отказывалась выпить. Манька чувствовала, как переполняет мать неприязнь к гостям. Но она молчала, стараясь казаться приветливой.