Легионер. Книга 2 - Ривера Луис. Страница 8

– Эй вы, дети ослов! – вдруг гаркнул он так, что у меня заложило уши. – Дайте воды! И пожрать чего-нибудь! А то римлянин ваш вот-вот концы отдаст.

Фракиец посмотрел на меня и подмигнул:

– Тебя как зовут-то?

– Гай Валерий.

– А я Скилас. Что, Гай, хочешь есть?

– Больше пить.

– Да уж, за три дня ни капли воды… С мулами и то так не обращаются. Впрочем, на этот раз нам еще повезло. Обычно они любят надевать на пойманных колодки или цепи. Так что, можно сказать, ты счастливчик.

Уж кем-кем, а счастливчиком я себя не чувствовал. Но промолчал. Спорить с этим варваром мне не хотелось.

Фракиец опять разразился бранью. Мне показалось, правда, что ругается он не потому, что так уж разъярен, а просто потому, что ему это по душе. Наверное, лучше всего излагать свои мысли он мог с помощью бранных слов.

Однако такой способ общения с тюремщиками вскоре принес свои плоды. Послышался лязг отпираемого замка, потом решетка приподнялась ровно настолько, чтобы можно было просунуть в щель миску с каким-то вонючим варевом, бутыль с водой и кусок ячменного хлеба, каким обычно кормят скот. После этого решетка снова опустилась.

– Ну вот, – сказал фракиец, разделив еду на две части и протягивая мне мою долю, – от голода теперь ты не умрешь. Хотя не знаю, так ли уж это хорошо.

И сам расхохотался своей мрачной шутке.

Я напился, а потом набросился на еду. Три дня без пищи сделали меня не очень разборчивым. Похлебка из гнилых бобов и черный липкий хлеб показались мне чуть ли не самыми изысканными яствами из всех, что я когда-либо пробовал.

Против моего ожидания, утолив голод, я не впал снова в отчаяние, а почти сразу уснул, свернувшись на грязных холодных камнях.

Когда проснулся, сквозь толстые прутья решетки было видно ночное небо.

– А ты силен спать, приятель, – прогудел в темноте фракиец.

– Ты знаешь, где мы? Я имею в виду, что это за местность? Какой город поблизости?

– А ты послушай.

Я напряг слух, но ничего заслуживающего внимания не услышал. Только какой-то очень далекий глухой рокот, будто била в барабаны целая армия барабанщиков.

– Это море шумит, – пояснил варвар. – Мы недалеко от Остии. Скорее всего, через несколько дней отправят на Сицилию. А там как повезет. Если купят – останешься там. Не купят – поедешь дальше, в Карафаген.

– А ты не поедешь? – спросил я.

Меня почему-то разозлило то, что он говорил исключительно о моем будущем, словно сам не сидел в эргастуле.

– Я вряд ли. И на Сицилии, и в Карфагене я уже был. Так что возвращаться туда не хочу.

– Что же ты собираешься делать?

– А вот это не твое дело, римлянин.

– Ты хочешь сбежать?

– Я же сказал – тебя это не касается. И лучше не приставай ко мне со своими вопросами. Если хочешь добраться до Сицилии живым…

Мы замолчали. Я понял, что расспрашивать его действительно опасно. В этом меня убедили не столько его слова, сколько тон, которым они были произнесены. Что там говорить, вид у этого фракийца был такой, что можно было не сомневаться – он не задумываясь убьет любого, кто ему просто не понравился.

Но и молчать, спокойно ожидая своей участи, я не мог. Было ясно – фракиец задумал бежать. И было так же ясно, что последовать за ним – это мой единственный шанс сохранить свободу и жизнь. Но как? Как заставить его помочь мне? Я для него такой же враг, как и те, кто бросил его в каменную яму. Может быть, не совсем такой же, но разница невелика. Думаю, ни от одного свободного римлянина добра он не видел. Наоборот. Тяжелая работа, унижения, суровые наказания – все, что он знал. Так чего удивляться его отношению ко мне…

Само собой, не все плохо относятся к рабам. Те рабы, которых привел мой отец из своих походов, были скорее членами нашей семьи. Мы вместе ели одну и ту же пищу, вместе выполняли одну и ту же работу. А если отец наказывал кого-то из них за невнимательность или нерасторопность, то точно так же он наказывал за те же проступки и меня.

Конечно, рабство есть рабство, как бы к тебе ни относились. Принадлежать кому-то наравне с упряжью и мотыгой – что может быть более унизительным? Однако такова жизнь. Если ты не смог доблестно сражаться и победить или умереть на поле боя, ты станешь рабом более сильного и храброго. Разве это не справедливо?

Но не объяснять же все это фракийцу. Вряд ли он будет слушать… Скорее всего, просто свернет мне шею и спокойно ляжет спать.

Тогда я поступил так, как впоследствии всегда и поступал, как и полагается поступать римлянину: прямо и открыто, без обиняков я рассказал варвару о своем отце и о своем обещании отомстить. Рассказ получился короткий и не слишком гладкий. Говорил я сбивчиво, горячо, поэтому не очень красиво и убедительно.

Закончив, я понял, что цели своей не достиг. Фракиец равнодушно молчал, перебирая своими ручищами мелкие камешки.

– Почему ты молчишь? – спросил я.

– А что я должен сказать? Рабом я стал, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас. Через несколько лет сбежал. Меня поймали, высекли и продали в гладиаторы. Я сбежал и из гладиаторской школы. Меня снова поймали и едва не распяли. В последнюю минуту хозяин приказал остановить казнь. Я опять оказался на арене… Через год я снова сбежал и примкнул к шайке таких же беглых рабов. Когда нас схватили, я угодил в каменоломни. Но мне удалось сбежать и оттуда. Теперь я здесь и, скорее всего, опять отправлюсь на рудники. Следующий побег наверняка приведет меня к кресту. И все это благодаря вам, римлянам. Как думаешь, я очень огорчен тем, что одного римлянина убил другой? Мне плевать и на тебя, и на твоего отца, и на того, кто его прикончил.

– Если ты поможешь мне бежать, еще один римлянин отправится к праотцам. Возьми меня с собой, и римский всадник умрет. Может быть, не сейчас, но обязательно умрет.

Мне было противно вступать в сговор с этим рабом-варваром, ненавидящим римлян. Но данная мною клятва требовала этого. Из двух зол я выбирал меньшее. Это было слабое, но все же утешение. Да и собственная дальнейшая судьба волновала, честно говоря, ненамного меньше, чем клятва.

– Оставь эти мальчишеские сказки. Когда я был гладиатором в Капуе, мой хозяин развлекался тем, что наводил страх на всю округу. Сколько уж он свободных пахарей пустил под нож… Но мне от этого лучше не стало. Сам Рим должен рухнуть, вот тогда я принесу богам богатую жертву. А жизни нескольких тупоголовых разжиревших от безделья римлян мне ни к чему…

– Постой, – у меня похолодело в груди. – Ты сказал, что был гладиатором в Капуе?

– Ну да. Я был одним из лучших в школе Мания Вара.

Сердце у меня чуть не выпрыгнуло из груди, когда я услышал это имя.

– У него был сын Оппий?

– Ну да. Он-то и веселился, сжигая лачуги всякой бедноты. Ох, мы с ним покуролесили… Вот ему бы я с огромным удовольствием выпустил кишки. Любил, знаешь ли, сразиться с нашим братом. Только нам давал деревянный меч, а сам был вооружен настоящим. Наверное, с десяток наших на тот свет отправил. Чуть отца не разорил. Так тот…

Я без сил привалился к шершавым камням, не слушая больше, что говорит фракиец.

Это насмешка богов: столкнуться в эргастуле лицом к лицу с тем, кто, возможно, нанес отцу смертельный удар, и знать, что теперь твоя жизнь зависит от него.

– А ты не помнишь, – перебил я его, – не был ли ты, когда убили семью одного ветерана? Гней Валерий его звали… У него не было пальцев на руке. С ним была его жена и маленький сын.

– Откуда мне помнить? – хмыкнул фракиец. – Знаешь, сколько было таких семей! Имен-то мы не спрашивали. Кого он и его дружки укажут, того и резали. Хотя чаще они сами этим занимались. Любили мечами помахать. А что? Думаешь, это я твоего папашу?

– Не знаю, – я старался говорить спокойно, хотя внутри все клокотало от ярости. – Не знаю… Может быть… Но даже если и так… Ты был всего лишь рабом и делал то, что приказал тебе хозяин. Можно ли винить меч в том, что он убил человека? Виновата рука, которая его направляет. Я так думаю.