Отшельник - Евсеенко Иван Иванович. Страница 10

Тогда же, в начале семидесятых, была построена рядом с железнодорожным вокзалом автостанция, сразу полюбившаяся деревенским жителям. Дожидаясь строптивого, часто ломающегося на бездорожье автобуса, они коротали там иногда по полдня, встречались с родней из других деревень, заводили новые знакомства. Автостанция была их прибежищем и пристанищем в любую непогоду, в мороз, в дождь, в испепеляющую летнюю жару. Такой, наверное, осталась и нынче, хотя автобусы ходят теперь редко в каком направлении: одни деревни оказались в запретной зоне, другие окончательно состарились, вымерли, гонять туда транспорт, жечь попусту бензин незачем, невыгодно и нерентабельно. Уцелел лишь маршрут до Брянска: два автобуса в день туда еще кое-как бегают. Но давнее свое притяжение автостанция сохранила, и народ там толчется иногда просто ради любопытства. Вокзал же совсем иное дело. Здесь на каждом шагу железнодорожные строгости, запреты – деревенский житель их не любит.

Все эти маленькие тайны-хитрости были знакомы Андрею с самого детства, и он безоговорочно выбрал для схорона вокзал. В своих надеждах Андрей не ошибся. В крошечном кассовом зале и в зале ожидания почти никого не было. Сидели лишь, карауля поезд дальнего следования, несколько пассажиров с увесистыми чемоданами и сумками. Но все они были людьми нездешними, приезжими, что легко угадывалось и по одежкам, и по лицам, холеным, упитанным, – такие люди ни в их районном городке-местечке, ни в лесных деревнях не проживают. Для Андрея они не представляли никакой опасности.

Стараясь ничем не потревожить полусонных этих пассажиров, их чемоданы и сумки, Андрей направился в самый дальний угол зала ожидания и занял место на эмпээсовской скамейке под знаменитой картиной «Брянские партизаны». Увидев ее, Андрей как-то по-детски, по-мальчишески обрадовался. Он помнил эту картину с раннего возраста, с тех давних времен, когда еще дошкольником и школьником первых, начальных, классов приезжал в местечко подводою вместе с отцом и матерью на осеннюю районную выставку достижений народного хозяйства, или на ярмарку-базар, или по какой-то иной, взрослой, неведомой ему, мальчишке, надобности. Но особенно запомнилась картина Андрею со времен его интернатовского жительства. Сколько раз, окончательно изголодавшись, забегали интернатовские мальчишки и девчонки сюда, в станционный буфет, за пятикопеечными вожделенными пирожками-пончиками. И каждый раз на них грозно смотрели с картины, останавливая от любого озорства, бесстрашные партизаны, народные мстители, в которых многие интернатовцы легко узнавали своих отцов и матерей. А при отцах и матерях как поозоруешь!

Ах, интернат, интернат – два финских собранных на скорую руку домика (один для мальчишек, другой для девчонок)! Может быть, самые счастливые, самые незабываемые годы жизни Андрея остались там. Интернат и сейчас стоит на прежнем месте, всего в двухстах метрах от вокзала, на улице Партизанской, весь окруженный высокими далеко видимыми кленами и липами, которые когда-то сажал Андрей вместе со своими одноклассниками, одними из первых его жителей. Можно было беспрепятственно сходить туда, полюбоваться и этими оживающими к весне кленами и липами, и самими домиками, чем-то похожими на скворечники, и тропинками вокруг жилых корпусов и других, хозяйственных построек, самая наторенная из которых от мальчишеского (мужского) корпуса к девчоночьему (женскому). Но Андрей не пошел. И на этот раз вовсе не потому, что опасался увидеть там кого-нибудь знакомого, быть им опознанным, а потому что поход этот непременно заставил бы Андрея вспомнить одну странную и странно закончившуюся историю, которая приключилась с ним возле женского корпуса, правда, уже не в школьные годы, а много позже, когда Андрей появился здесь однажды молоденьким, только-только выпущенным из училища лейтенантом. А вспоминать эту историю Андрею не хотелось бы, ни к чему и незачем в дни его побега в отшельники и затворники! Он и в лучшие свои дни и годы старался ее не вспоминать, не теребил в сердце и душе незаживающие раны, которые много тяжелей его телесных, чудом не приведших к смерти ран.

Поэтому Андрей забился поглубже в дальний угол зала ожидания, в тень низко нависающей над креслом картины, снял рюкзак и привалился к нему всем телом, для верности и полного отчуждения от остальных пассажиров прикрыв лицо беретом. На сон Андрей не рассчитывал да и не хотел его: отоспится дома, в Кувшинках, а здесь лучше пободрствовать, понаблюдать из-под берета за всем происходящим вокруг, чтоб, не дай Бог, не случилось чего-нибудь непредвиденного, что могло задержать Андрея в городе, среди людей, в последние его часы перед уходом.

И все-таки сон не сон, а какое-то забытье одолело Андрея. И в этом забытьи его точно так же, как и в машине, стали терзать бессмысленные теперь видения прошлой, навсегда оставленной жизни, хотя, казалось бы, к чему эти видения: что прожито, то прожито и забыто, а что впереди – неведомо. Он отбивался от них, как мог, и с некоторыми справился на удивление легко.

Вся история с Леной и Наташей показалась вдруг Андрею такой мелочной и не заслуживающей внимания, что он даже невольно усмехнулся. Нет, от таких историй в леса и дебри сколько-нибудь уважающие себя мужчины не бегут. В лучшем случае они крепко напиваются и забывают ее на второй день, а в худшем немедленно заводят новую зазнобу, полюбовницу да вскоре и обретают рядом с ней полное утешение. Бегут и уходят в заточение мужчины от другого.

Но и это «другое» Андрей старался заглушить в себе. Поплотнее прикрывая беретом лицо, он изо всех сил боролся со своей контуженной памятью, гнал подальше в могильную невозвратную темноту военное прошлое с его бессмысленными смертями, казнями, неправедными победами и праведной, как тогда казалось, необходимой местью, которые в конце концов и привели Андрея к сегодняшнему бегству.

Но ничего у Андрея из этой борьбы не получилось. Силы были явно неравными, и он малодушно сдался, хотя всего минуту тому назад еще ликовал, предав забвению все свои житейские, семейные неурядицы, от которых действительно смешно и недостойно бежать в запретную смертоносную зону, чтоб похоронить там себя заживо.

Отомстив за Сашу, увидев поверженного возле каменной стены Шарика, Андрей успокоился, обрел прежнее мужество и силу воли. Терять на войне друзей – это тоже горькая участь солдата, и никуда от нее не деться, не уйти, разве что самому погибнуть раньше друга.

История с «песчаным» походом не то чтобы забылась, но ушла в прошлое, ее заслонили другие, более удачные походы и воинские операции. По крайней мере, ни одна из них не закончилась столь бессмысленной потерей целого взвода. Новый командир полка уже не был новым, кое-чему научился, о полковничьей и генеральской папахе, конечно, мечтал по-прежнему, а вот о «Золотой Звезде» Героя, похоже, задумывался все реже. Война его заметно обломала. Впрочем, не до конца и не совсем. Через несколько месяцев Андрей не на шутку схлестнулся с комполка, и эта стычка стоила ему воинской карьеры, выше майора Андрей так и не поднялся. Но тогда до этого было еще далеко. Андрей, настраиваясь на очередной двухлетний срок песчаной афганской службы, постарался загнать охватившее его возле растерзанного Саши отчаяние в такую глубь и в такое подземелье души, откуда оно больше никогда не могло вынырнуть. Не имел Андрей никакого права постоянно носить это отчаяние в своем сердце, постоянно помнить о нем. Ведь рядом было столько прекрасных, светлых ребят. И боевых уходящих на замену офицеров, и старослужащих солдат, тоже готовящихся к демобилизации, с которыми Андрей чего только не вынес в горах и «зеленках»; и нового пополнения, необстрелянных, часто еще робких мальчишек из вчерашних трактористов, шоферов, студентов, а случалось, так и вчерашних школьников. Они совсем по-детски, по-цыплячьи жались к Андрею, видя в нем не только сурового командира, но и своего заступника, защитника, под опекой которого им удастся уцелеть и выжить на войне. Ну как Андрей мог обмануть эти их надежды, как мог сомневаться, что они выживут и уцелеют?!