Отшельник - Евсеенко Иван Иванович. Страница 45
А вот на чердаке выпала ему удача. На специально прилаженных отцом между стропилами жердочках висели переметы, вентеря-жаки, дорожки, жерлицы и мотырки, на перекладинах лежали разномастные ореховые и рябиновые удочки, а в подстрешье, словно только вчера с реки, на осиновом поплавке-лодочке капроновая сеть и небольшой памятный Андрею с детства бредень-волочок. В глубине чердака стояли островерхая кошара и лозовая комля, которыми Андрей с отцом не раз ловили по речным отмелям и луговым пойменным озерам зазевавшуюся полусонную рыбу: карасей, щук, подлещиков, а по особо вязким местам – вьюнов и линей.
Андрей обрадовался всему этому богатству. Теперь до самой поздней осени и зимы он будет с рыбой. Да и зимой, какой она ни выпади лютой и снежной, с такими снастями не пропадешь, на сковородку-другую рыбы всегда поймать можно.
Ждали на чердаке Андрея и две другие находки. Да какие! Возле слухового оконца, где у отца в одно время была голубятня, он вдруг обнаружил отцовский послевоенный патефон с набором пластинок в бумажных полукартонных конвертах (на каждом нарисована стремительно летящая ласточка) и продолговатый обитый оцинкованным железом ящик, в котором (Андрей это знал с детства) хранилось отцовское двуствольное ружье и патроны к нему. Как патефон и ружейный ящик оказались в глубине чердака, Андрей сообразить не мог. Раньше они всегда находились в горнице под рукой у отца. Патефон стоял на шифоньере, прикрытый кружевной белой накидкой, которую мать специально связала для этого остреньким похожим на шильце крючком из хорошо отбеленных льняных ниток. А ящик стоял в углу за дошатым диваном, непременно замкнутый на причудливый навесной замочек, ключ от которого отец всегда носил при себе.
Скорее всего, отец затащил патефон и ружье на чердак сразу после смерти матери, поняв (и решив), что больше они ему в жизни не понадобятся. Об этом легко можно догадаться по письму, в котором отец извещал Андрея о смерти матери, и по последней записи в потаенно-заветной его тетради: без матери отец жизни себе не представлял, не находил в ней радости и отрады.
Андрей спустил патефон и ружейный ящик с чердака в горницу и поставил для первоначального осмотра на диван, с грустью и обидой на самого себя подумав, как же это он не заметил их отсутствия в первый свой по возвращении день, когда занимайся в доме уборкой. Ведь какие памятные и как любимые отцом вещи!
Искупая невольную свою вину перед патефоном и ружейным ящиком, Андрей тут же и принялся их осматривать, изучать, и его захлестнула не ушедшая, оказывается, до сих пор мальчишеская щемящая радость и вместе с тем и тревога (брать без разрешения патефон и ружье ему в детстве не позволялось).
Начал он с патефона. Легонько, без нажима открыл никелированный замочек-защелку, который счастливо оказался не запертым на ключ. Потом приподнял крышку, оклеенную изнутри темно-красным бархатом. Она с едва слышимым щелчком встала в полунаклонное, привычное свое положение, опираясь на опорные дужечки. Андрей так увлекся этим таинством открывания патефона, что в первое мгновение даже не заметил на диске пластинки. А она, между тем, там лежала, старинная, темно-угольная, легко бьющаяся от любого неосторожного движения. Стремительная ласточка на ее внутреннем ободке уже изготовилась к полету, надо было только завести пружину, отжать на диске тормозной рычажок и опустить на пластинку кругло-ребристую мембрану с тоненькой иголочкой на конце. Андрей не смог сдержать своего порыва, но проделал все с давней, раз и навсегда заученной последовательностью. Вначале поменял в мембране иголку на новую, не бывшую еще в употреблении, которую обнаружил в крошечном, разделенном на две половинки ящичке (для новых и старых, использованных уже, требующих заточки иголок), искусно вделанном в уголок патефона: толкни его пальцем, и он сам по себе явится перед тобой, готовый к услужению. Потом, откинув в исходное положение заводную ручку, накрутил до жесткого сопротивления (не дай Бог пережать!) пружину и взялся уже было за мембрану, чтоб, повернув ее в длинной причудливо выгнутой шейке-хоботке, опустить на пластинку, но вовремя вспомнил, что пластинку перед игрой непременно полагается протереть фланелькой, которая должна бы прятаться в приспособленном с внутренней стороны крышки карманчике. Она действительно была там. Андрей бережно извлек ее из заточения, отжал рычажок тормоза и, когда диск, все больше и больше набирая обороты, закружился вокруг оси, отпустив наконец в полет неудержимую ласточку, прикоснулся фланелькой к бегущим одна за другой бороздкам. Они сразу очистились от пыли, углубились, готовые принять остро заточенную иголку.
И вот все свершилось. Иголка с первого усилия сразу попала в бороздку, всей тяжестью мембраны прижала пластинку к диску. Та с легким шипением сделала несколько пробных, чуть замедленных оборотов и наконец огласила всю горницу высоким мужским голосом:
Любимая отцовская песня. Вслед за ней должна была идти другая, тоже любимая и тоже постоянно им слушаемая:
И третья, грустно-веселая:
И еще четвертая, тоже фронтовая, победная:
Отец всегда ставил эту пластинку на День Победы, и дома, в семейном кругу, когда они накрывали праздничный стол, и в лесу, куда он ходил вместе с друзьями-фронтовиками на места боев, «на окопы» (так они называли эти походы), непременно беря с собой патефон. Андрей эти походы еще помнит.
Великие были времена – великие и мелодии. Теперь таких нет. Однополчане Андрея и в Афганистане, и в Чечне пели совсем другие песни, надрывные, болезненные, скорее, песни побежденных, чем победителей. Лишь один Саша, беря в руки гитару, иногда пробовал запеть и про соловьев, мешающих солдатам спать, и про тальяночку, и про девичьи очи карие, оставленные в России, лучше которых нет. Но никто тех песен не подхватывал. Одни по молодости своей и юной забывчивости их уже просто не знали, а другие хотя и знали, но не вторили Саше, не хватало у них на такие песни дыхания. Саша замолкал на полуслове, отходил в сторону и там, сидя в одиночестве на камне, подолгу курил. Его в такие минуты лучше было не трогать.
Андрей загорелся было желанием извлечь из конвертов еще несколько пластинок, чтоб послушать почти забытые теперь уже голоса Руслановой, Петрусенко, Лемешева, Козловского, Вадима Козина, Виноградова, но потом поостыл. Сегодня не время. Отец заводил эти пластинки лишь на веселых вечерах-праздниках, которые часто устраивал здесь же, в горнице, созывая на них иногда полсела. А у Андрея какой нынче праздник? Да и кого он позовет в гости в заброшенных, омертвевших Кувшинках? Разве что перелетных аистов-черногузов, Товарища и Подругу. Но у них свои песни, свой семейный клекот, Андрею пока недоступный.
Не рискуя больше испытывать и понапрасну изводить самого себя, Андрей закрыл патефон и поставил его высоко ни шифоньер. Пусть дожидается лучших времен. Глядишь, и в отшельнической жизни Андрея случится какой-нибудь праздник, веселье, тогда патефон и пригодится ему как нельзя кстати.