Путешествие Сократа - Миллмэн Дэн. Страница 40

Среди тех детей, что родились в его племени или были приняты им на воспитание, атаман явно отдавал предпочтение двум недавно принятым детишкам — мальчику по имени Константин и девочке, которой он дал имя Павлина. Однажды, в одну из ночей, привезли в лагерь девочку - младенца, разбудившую всех своим ревом, и атаман объявил во всеуслышанье, что этот ребенок — его собственный. По его словам, матерью ребенка была одна из женщин, по имени Елена, но ребенок будет отдан на попечение другой, Шуре, — у старшей женщины было больше опыта и она лучше справится с материнскими обязанностями.

Как-то раз, когда девочка, заигравшись, укусила его за палец, Закольев, радостно рассмеявшись, кивнул Шуре:

— Какая сильнющая, правда? Могла бы и палец отхватить.

В его  словах  слышалась отцовская  гордость, и  Шура поспешила согласиться с ним. Она всегда соглашалась со словами атамана. Все, что говорил атаман, становилось для нее истиной.

Сорокалетняя Шура была самой старшей из женщин в лагере и первой, кто последовал за отрядом. Обезображенная шрамами, которые были повсюду на ее теле, щеках, на груди — память об ожогах, полученных в детстве, — она сразу же пристала к старику Егорычу, единственному пожилому казаку в отряде. Тот с осуждением кивал головой, когда мужчины помоложе стали цепляться к ней со своими мужскими забавами, но и уклониться от этого бедной женщине было никак. Хорошо еще, что Королёву она не приглянулась. Ведь поначалу-то ее все обходили стороной, опасаясь ревности Королёва. Но Шура оказалась одной из тех немногих женщин, на которую Королёв не обратил внимания, чего от него никто не ожидал.

Может, все дело было в том, что Шура была отчаянной матерщинницей и без остановки костерила всех в лагере, не важно, слушали ее или нет. Когда остальные, устав от ее бесконечной брани, начинали сторониться ее, она жаловалась на жизнь самой себе, не выбирая выражений. Единственный, перед кем она не осмеливалась даже рта открыть, был атаман, и Шура только торопливо кивала в такт его словам. Но стоило атаману отойти, и она снова принималась браниться из-за любой мелочи, даже из-за такой, как спутанные волосы у ее воспитанниц. Стоило девочкам завидеть Шуру с ее деревянным гребнем, как они тут же пускались наутек.

Мало кто в лагере знал, что она была замужем, но много лет назад овдовела. Мужа, который нещадно ее бил, самого убили по пьянке. И когда ее сын Туморов попросился к Закольеву, она тоже решила идти вместе с ним. Остаться ей Закольев разрешил, но сразу же предупредил:

— Будешь при детях, но панькаться с ними не смей. Если они в лагере станут бедокурить — будем от них избавляться.

Шуре уже не надо было объяснять, как атаман привык избавляться от всего, что ему мешало. Она также поняла, что девочек, которых до поры отдавали под ее опеку, ждет одна судьба. «Ах, пойдут по рукам, как пить дать... и так наши уже косятся несытым глазом... ну, мужики», — и она снова заряжалась своей бесконечной бранью.

Но вот Павлина... Ее судьба, чувствовала Шура, должна сложиться по-другому.

Другой любимчик атамана, Константин, тоже рано смекнул, что у него особое место в лагере. К тому же этому смышленому мальчишке с огромными черными глазами и непокорной челкой и труда-то особого не стоило сразу стать всеобщим любимцем. Закольев, несмотря на напускную строгость, сам не прочь был отложить все дела и повозиться с пацаненком. Иногда, правда, когда Константин забирался к нему на колени, вместо привычной улыбки на атамановом лице появлялось выражение глубокой меланхолии — ее-то причину как раз силился и не мог отыскать Королёв.

Самого же Королёва просто из себя выводила атаманова чувствительность, а особенно то, что дети привыкли звать его «папка» и Закольеву это определенно нравилось. Первый раз, когда он услышал это слово, едва не сплюнул от отвращения, да побоялся, что атаман увидит. Утешало его разве то, что теперь ему была известна пусть всего одна, но слабость вожака. Если уж придется сапогом когда наступить, так чтоб по самому больному, а не абы как, повторял он себе.

И что еще было Королёву непонятно до отвращения, так это атаманова страсть присваивать себе имущество убитых евреев. «Ох, не по-нашему это, не по-русски, — качал он головой. — Жизни человека лишить — а отчего же и не лишить? А рыться по сундукам, как тать какой...» А то, зачем Закольев забирал всю эту дребедень в лагерь, и вовсе было Королёву непонятно. Ладно бы деньги, золото или драгоценности. А всякие записные книжки, фотографии, засаленные какие-то тетради, обтрепанные молитвенные талесы, ермолки, снятые с еще не остывшей головы... Королёв не был суеверным, но тут любой бы сказал, что тащить такие вещи в лагерь — только на себя беду накликать.

Впрочем, сам атаман, хоть его чудачества со временем становились все явственнее, от набегов не думал отказываться и руководил ими все так же хладнокровно. Обычно высылали лазутчиков, которые отделялись от отряда на расстояние двух дней пути, на север, юг, восток или запад, но никогда в одном направлении дважды. Заметив одинокий хутор или  небольшую деревеньку, они  сначала присматривались к ней с расстояния. Затем один из лазутчиков спешивался, оставлял своего коня остальным и шел в деревню, расспрашивал, выяснял, живут ли здесь евреи. Не было евреев, но были женщины — что ж, тоже неплохо.

Со временем в отряде  появились еще  две женщины, Оксана и Татьяна, которых украли из родных деревень — впрочем, они и сами были не прочь избавиться от постылой деревенской жизни. Так что четверо из восьми детей в лагере были рождены Еленой, Оксаной и Татьяной, притом никого особенно не волновало, кто был чей отец или мать.И все же, хотя внешне женщины и мужчины из закольевского лагеря ничем особым не отличались от своих современников, они сами поставили себя вне своего народа и вне законов  своего народа. Какие бы чувства они ни испытывали к своим товарищам по отряду и по лагерю, во время набега они теряли всякое человеческое подобие, убивая каждого, кто попадался им под руку. Не всем из них по душе было убивать, но они даже помыслить не могли, чтобы ослушаться приказа своего атамана. Безраздельно вручив ему свою жизнь, они стали слепым орудием в его руках.

.25.

Сергей продолжал свой путь на юг, вдоль по течению реки, затем на восток, где ему попалось еще несколько казацких станиц. Он хотел было еще поискать среди станичников тех, кто захочет с ним побороться, но потом передумал. Ему нужно было не соперничать, а побеждать, не испытывать судьбу еще раз, а точно знать, что он справится. Значит, нужно учиться не у случайных поединщиков, а у мастера сабли Разина. То, что Леонид Чикаленко упомянул о нем в первом же разговоре, теперь казалось Сергею чем-то большим, чем случайность. Подчинив всего себя этому решению, Сергей, словно одержимый, не останавливаясь, шел вперед.

Однако найти тот самый хутор, спрятанный от посторонних глаз в лесной глуши, оказалось делом непростым. Сергей приставал с расспросами к каждому встречному, но их ответы были невразумительны, а порой и противоречивы. За это время он наслушался немало всяких рассказов про невероятных мастеров махать саблей, и все это были, понимал он, просто басни. Но Сергей не отчаивался и не переставал искать.

Еще несколько недель — и Сергеево сердце забилось учащеннее. Сам того не ожидая, он наткнулся в лесу на небольшой хутор всего в каких-то несколько мазанок. Заметив, что приоткрылась дверь на скрипучих самодельных завесах и в щель, разглядывая чужака, выглянула старуха, он не мешкая, подъехал к ней.

— Здесь ли живет известный мастер сабли? — с надеждой в голосе спросил Сергей.

Какое-то время она рассматривала его, не говоря в ответ ни слова, словно стараясь по его лицу угадать его намерения. И все так же молча махнула высохшей рукой в сторону избушки с тесовой крышей, едва различимой меж деревьями. Не успел он и слова сказать, как дверь все с тем же скрипом затворилась.