Сокровище альбигойцев - Магр Морис. Страница 21

С оглушительным хлопаньем крыльев сотни птиц, свивших гнезда среди густых ветвей дуба, разом поднялись в воздух, образовав облако, окрасившееся пурпуром огненных языков. А пока дерево занималось, пока птицы взлетали ввысь, пока злой епископ возносил тело Христово, я заметил, что все взоры устремлены в ином направлении — в бездонное пространство неба.

Я тоже стал смотреть туда. Забравшись на вершину колокольни, какой-то тип обеими руками обнимал остроконечный купол; ноги его не находили опоры, купола не было видно совсем, а потому казалось, что человек этот стоит в пустоте с крестом на голове. У всех присутствующих разом вырвался испуганный вскрик. Человек поднял руку, сорвал крест и кинул его в пустоту. В течение крохотного момента времени каждый мог видеть, как человек этот рванулся еще выше, желая, видимо, улететь в небо, — и стал падать вниз, задевая за перекрытия каждого этажа колокольни; наконец он плашмя рухнул на могильный камень возле бокового придела.

Последовал ужасающий вопль. И я, бросившись бежать вместе со всеми, пробежал мимо упавшего. Череп его раскололся, но лицо можно было узнать. В бездне зрачков угасали отблески исступления. Мне показалось, я увидел в них отражение призрачного собора со свечами без огней и органом без звука, о великолепии которого он рассказывал мне накануне и куда сегодня, сейчас он отправился.

Я затерялся в толпе. Долго шел наугад, пытаясь вернуть себе спокойствие. Меня мучила совесть, ведь я погряз в грехе и забыл, что меня ждет отец. А при воспоминании об обуглившемся дубе, о лишившемся креста соборе Сен-Сернен по щекам моим заструились слезы.

V

Этот поступок поселился в недрах моей души задолго до того, как был совершен. Ибо ни один поступок не совершается просто так: он подобен растению, у него есть семя и корни, и он медленно прорастает к свету своего совершения.

Не знаю точно, когда первый набросок моего поступка возник на том внушительном полотне, где Господь рисует картины безумия и ужаса. Наверное, когда мне пришлось скрываться от церковного правосудия. Некоторое время я выходил на улицу только с наступлением темноты, отец сопровождал меня, а когда улицы перегораживали цепями, отводил домой.

Это могло произойти в тот раз, когда я вновь встретился с папским легатом Пьером де Кастельно, уже виденным мною мельком в аббатстве Меркюс. В городе становилось все больше приверженцев альбигойской ереси, и легат велел без разбора сажать в тюрьму всех, на кого ему доносили трусы и осведомители. Исполнителями его воли стали тамплиеры и рыцари ордена святого Иоанна Иерусалимского, обосновавшиеся на улице Дальбад в двух стоящих друг против друга крепостных замках. Эти рыцари не подлежали юрисдикции ни графа Раймона, ни капитула, а подчинялись только Папе и его легату.

В тот день Пьер де Кастельно выехал из Нарбоннского замка и поскакал по берегу Гаронны. Видимо, он приезжал к графу требовать одобрения новых арестов. Его сопровождал всего один слуга, ехавший следом и, как и господин, не имевший с собой ни копья, ни меча. Ненавидимый всеми жителями Тулузы, легат нарочно ездил по городу без оружия, зная, что находится под защитой решений Латеранского собора. Я видел его голубые глаза навыкате, желтое как пергамент лицо и два красных пятна на скулах, проступавших, когда он был разгневан, то есть практически постоянно. Когда он, проезжая мимо, словно огромным крылом, коснулся меня своим плащом, во мне всколыхнулось нечто темное, внутри которого находился зародыш будущего поступка.

Прошло несколько месяцев, но меня никто не беспокоил. Я снова стал встречаться с друзьями и обнаружил в них большие перемены. В душах проклюнулись ростки ненависти. Каждый страдал от несправедливости, и эти страдания возымели самые разные последствия. Монах Петр вновь вернулся к неумеренному пьянству и вдобавок заделался настоящим фанатиком.

«Ты видел Иисуса?» — сурово спросил он меня, словно желал узнать о чем-то таком, что с вами случается каждый день. А когда я ему ответил, что нет, он обругал меня и сказал, что от меня уже издалека разит ересью.

Мой друг Самюэль Манассес пребывал в постоянном возбуждении, и волнение его возрастало. Он жил в предчувствии несчастий, которые, как ему казалось, ожидали его семью и его самого. Худой и бледный, он шел по улицам предместья, а дети кричали ему вслед: «Вот идет привидение!» Он помогал отцу лечить больных и читал Платона. Мечтал отправиться на Восток, чтобы встретиться с еврейским философом Маймонидом; он был убежден, что научится у философа жизненной мудрости, узнает секрет, таящийся под зримой оболочкой вещей.

Однажды, выйдя спозаранку из дома и дойдя до крепостной стены, я заметил под аркой ворот Вильнев небольшой отряд тамплиеров. И мне показалось, что в середине отряда я разглядел худую фигуру легата в монашеском облачении, которое он надевал для участия в обрядах. Впереди ехал трубач и через равные промежутки времени издавал призывные звуки. Всадники торопились, и я помчался вслед за ними.

К великому удивлению, я увидел, как они обогнули виселицу и направились к кладбищу, где были похоронены святоши и жертвы чумы. Смешавшись с людьми, которых, как и меня, привело туда любопытство, я увидел разрытую могилу и рядом — жизнерадостную физиономию Танкреда, палача из владений епископа. Ногой он удерживал охапки цветов, а его подручные вытаскивали из могилы гроб. В этой могиле в прошлом году похоронили Мари-суконщицу; в Тулузе ее считали ясновидящей.

При жизни Мари слыла святой. Целый день она штопала одежду в крохотной лавчонке своего отца на улице Сен-Ром, бормоча молитвы. Иногда она, отложив шитье, зазывала в дом призраков с улицы, которых видела только она одна. Или предсказывала, что должно случиться, — и никогда не ошибалась. Как-то раз моя мать — а она очень любила Мари — привела меня к ней. Помню, как Мари холодными как лед руками дотронулась до моего лба и тут же их отдернула, содрогнувшись от страха. Под влиянием Пейре Мауранда она обратилась в альбигойскую ересь. Ее последнее пророчество передавали из уст в уста. Она утверждала, что злой дух явится в Тулузу в облике трех мерзостных страшилищ: мужа в митре, мужа в красном и мужа в латах. Первым назвали епископа Фолькета. Вторым — Пьера де Кастельно. Теперь боялись появления третьего. В двадцать пять лет Мари-суконщица умерла; перед смертью она попросила похоронить себя на кладбище, где покоились умершие от чумы. Огромная толпа, провожавшая ее в последний путь, распевала гимны.

А сейчас палач разбивал ее гроб ударами заступа. Так приказал Папа Иннокентий [9]. Души еретиков были осуждены на вечные муки, а значит, тела их не имели права покоиться в земле. Судебное постановление вынесли накануне. Прах Мари-суконщицы предстояло развеять по ветру. Но в гробу, где уже год покоится усопшая, найдут совсем не прах. Прошел слух, что, когда откроют крышку, из гроба повеет сладким ароматом и все увидят просветленное лицо Мари, такое же, каким оно было перед смертью, только с закрытыми глазами.

Я пробился в первый ряд. Гроб поставили вертикально и откинули крышку. Я увидел почерневшую мумию; отсутствие глаз и на удивление длинные, торчащие вперед зубы, придавали ей вид, поистине отвратительный. Полусгнившие одежды скрывали тело, но я был уверен, что его более не существовало. Пьер де Кастельно развернул пергамент и, повернувшись лицом к голове покойной, зачитал приговор церковного суда.

Какой-то старик в лохмотьях дернул меня за руку. Я узнал Пейре Мауранда. Он вывел меня за ограду кладбища. Он, похоже, и не печалился, и не возмущался. Только гораздо позднее понял я смысл сказанных им тогда слов:

— Живое тело наделено силой притяжения, оно притягивает душу. Счастливы те, чье тело стремительно растворилось, позволив душе взлететь в высшие приделы, где бренная оболочка больше не отделяет людей друг от друга! Наверное, Мари еще удерживали земные привязанности или воспоминания, возможно, она привыкла к своему утюгу. Но только что заступ палача освободил ее навсегда.