Сокровище альбигойцев - Магр Морис. Страница 34

Жара стояла страшная, и я спешился, чтобы сберечь силы моего скакуна. Добравшись до оборонительных сооружений, я увидел, что на всех башнях стоят караулы, а все входы в потерны закрыты. Словно воин в каменных латах, Каркассонн затворился в своих крепостных стенах, возведенных еще вестготами.

Когда я ступил на подъемный мост, навстречу мне из города выехали несколько всадников. По флажкам, развевавшимся на копьях, я признал в них людей графа де Фуа. За ними ехала женщина, с головы до ног закутанная в черный плащ. Невысокий молодой человек с непокрытой головой стоял в воротах, опираясь на меч, и смотрел ей вслед. Обернувшись, она дружески кивнула ему. Я узнал невозмутимое лицо и мечтательный взор Эсклармонды де Фуа, виконтессы де Гимоэз.

Лицо мое заросло густой щетиной, я с головы до ног покрылся пылью, осел мой не имел ничего общего с бравым скакуном, и я вдруг почувствовал себя таким ничтожным, что первой моей мыслью было спрятаться. Но Эсклармонда присоединилась к всаднику с лицом крестьянина — наверное, это был ее муж, виконт де Гимоэз, — и проехала мимо, даже не взглянув в мою сторону.

Я смотрел ей вслед до тех пор, пока она окончательно не скрылась из виду. Я завидовал тем, кто сопровождал ее: ведь они дышали одним с ней воздухом, поднимали ту же самую пыль. Я бы охотно отдал жизнь за возможность покараулить ее коня, передать написанное ее рукой письмо.

Грубый голос вернул меня к действительности:

— Куда тебя несет? Откуда ты взялся? Интересно, кто пропустил это чучело?

Передо мной стоял низенький толстенький человек в кирасе с распущенными из-за жары шнурками. Видимо, он занимал важную должность, так как по его знаку двое солдат немедленно приготовились меня схватить.

Наверное, вид мой не выражал должного почтения, ибо он вновь обратился ко мне:

— Эй, слышишь, перед тобой стоит сам сеньор Эспинуз!

Я поспешил ответить, что зовут меня Дальмас Рокмор, я слуга графа Тулузского и пришел сражаться вместе со своими земляками.

Недоверчиво покачав головой, он что-то пробурчал себе под нос, из чего я уловил только слова «шпион» и «тюрьма».

Тут к нам подошел молодой человек, которому Эсклармонда кивнула на прощанье. На нем была солдатская кольчуга, густо плетенная коваными кольцами. Он все время пребывал в движении и лучился весельем; энергия била в нем ключом. По тому уважению, которое ему оказывали, я признал Рожера Тренкавеля, виконта Безьерского и Каркассоннского.

— Почему бы и нет? Почему у моего дяди не может быть слуги, который храбрее его самого, — проговорил он, обращаясь к старому рыцарю с длинными седыми усами, лукавым взором и в необычном одеянии.

Потом я узнал, что это Пейре де Кабарат. После пребывания на Востоке он сохранил привычку к тамошнему платью, и сейчас на нем красовался рыже-красный тюрбан и полосатый шелковый сюрко, а на поясе висела широкая мавританская сабля.

Рожер Тренкавель сделал мне знак следовать за ним за второй ряд укреплений, к подножию Нарбоннской башни. Там он попросил меня рассказать все, что я знал об армии крестоносцев и о разрушении Безье.

Я сообщил ему все, что мне довелось увидеть; пока я говорил, он острием меча ударял по каменным плитам, и с каждым моим словом удары становились все сильнее.

Когда я завершил свой рассказ, он долго молчал, время от времени бросая на меня суровый взор, словно это я стал причиной столь великих бедствий. Затем обратился к Пейре де Кабарату:

— Они будут здесь меньше чем через неделю.

Указав на меня, старый воин в тюрбане склонился к виконту и что-то прошептал ему на ухо.

— Ты уверен? — переспросил Тренкавель.

И я почувствовал, как он преисполнился дружелюбия.

— Он пойдет со мной, — произнес Пейре де Кабарат. — Я поставлю его защищать башню Самсон.

Каждому барону Рожер Тренкавель поручил оборонять одну из башен; Пейре де Кабарат командовал защитниками башни Самсон. Он привел туда людей из собственного замка, но было их не более трех десятков. Также он взял с собой мастеровых с монетного двора, чтобы обучить их воинскому искусству. Мастеровые гордились принадлежностью к своей корпорации и открыто не желали приобретать ставшие обязательными навыки владения оружием. Десятком таких упрямых ремесленников поручили командовать мне.

На девятый день моего пребывания в городе с высоты крепостных стен мы увидели авангард крестоносцев. В течение дня огромная армия, словно полчище железных насекомых, расползалась вокруг города, пока наконец не окружила со всех сторон. Расчленявшая ее водная гладь Ода напоминала стальной клинок, брошенный посреди копошащегося муравейника.

Между передовыми позициями крестоносцев и нашими укреплениями расстояние было велико. Поэтому никто толком не понял, почему же погиб командовавший обороной Нарбоннских ворот сеньор д’Эспинуз. Сеньор был толст и имел обыкновение снимать кирасу, чтобы легче дышалось. И когда он поднялся на крепостную стену полюбоваться закатом, стрела, пущенная с поистине адской сноровкой, навылет пронзила ему живот.

Рожер Тренкавель немедленно отдал приказ, строго запрещавший понапрасну подвергать себя риску. Воспользовавшись им, мастеровые с монетного двора проявили достойное осмеяния малодушие, немедленно рассевшись вдоль дозорного пути под прикрытием стен. Подчиненные мне мастера часто хихикали за моей спиной, высказывая оскорбительные предположения по адресу моего господина, графа Тулузского, и презрительно отзываясь о тулузцах, которые, по их мнению, заключили пакт с крестоносцами исключительно по причине трусости. Я хотел доказать этим литейщикам и чеканщикам, что душа жителя Тулузы не ведает страха.

Я знал, что мои подчиненные очень любят музыку и пение. Вечером того дня, когда убили сеньора д’Эспинуза, я позаимствовал у одного из них виолу и, когда все собрались в кордегардии башни Самсон, сказал, что хочу спеть, но для вдохновения над моей головой должны сиять звезды, рассыпанные по небосводу. Я вышел и у всех на виду устроился в бойнице на парапете, свесив ноги в пустоту.

Аккомпанируя себе на виоле, я пел старинную песню о фиалке, которой научился от бродячего певца, исполнявшего ее под дубом на площади Сен-Сернен. От рождения мне было даровано немало способностей, но я никогда не развивал их, а потому сохранились только те, которые и вправду оказались выдающимися. К таковым я причисляю способность громкозвучно и трепетно исполнять любые напевы. Голос мой, разносившийся далеко, пересек безлюдное пространство между нашим станом и лагерем крестоносцев и поплыл над крестовым воинством с Севера, спавшим тяжелым сном, словно стадо быков. Несколько человек, зачарованных моим пением, потихоньку приблизились ко мне, чтобы лучше слышать. Когда я закончил, на стороне противника я различил фигурки людей, застывших в мечтательных позах под действием колдовских чар музыки.

Тогда, высоко вскинув руку с семиструнной виолой, я вскочил на ноги и, выпрямившись во весь рост, широко раскинул руки, являя свою радость, ибо пение мое смогло даровать несколько минут перемирия, посвященного красоте.

Неожиданно эти трусы с монетного двора закричали, чтобы я поостерегся; не вняв предупреждению, я еще выше поднял свою виолу — и получил резкий удар в грудь, отбросивший меня на камни. Стрела, пущенная, быть может, тем же стрелком, который убил сеньора д’Эспинуза, ударила в то место, где находится сердце.

К счастью, по заведенному в Тулузе обычаю, которому следуют все, даже самые отчаянные смельчаки, под суконным жюстокором у меня была надета кольчуга. Я сплюнул через стену вниз, выразив отвращение, внушенное мне дикарями, которые, получив удовольствие от песни, захотели убить певца.

Мы делали вылазки, а крестоносцы пытались взять город штурмом. На правом берегу Ода мы потеряли два укрепленных предместья: крестоносцы захватили их, один за другим, и сожгли. В этих сражениях погибло много храбрецов. Издалека было видно, как над палатками северян, словно неведомые звери, вздымались осадные машины.