Три дня и три ночи в загробном мире - Киросон Пантес. Страница 34

В одно и то же время я видел себя и летящим в воздухе, и идущим со Старцем по дороге. Я — идущий по дороге, видел себя летящей вдали птицей, и мне радостно было глядеть на свой полёт. А я — летающий над деревьями, видел себя идущим внизу по дороге, утешающим и ласкающим зверей и птиц.

Я видел себя то птицей, красивой, большой и белой, то вдруг замечал, что мгновенно превращался в совсем крохотную птичку, покрытую золотистыми перьями. И меня охватывал восторг от сознания, что я могу меняться и принимать разные окраски оперения.

Желая подражать птичьему пению, я запел человеческим голосом песню так громко и сильно, что эхо её прокатывалось подо мной в лесах и садах, улетало вдаль и снова волною возвращалось от горизонта.

Песня была без слов, не грустная и не радостная, но такая, в которую я вложил всю свою душу и сердце. Это пела моя душа…

Идя по дороге со Старцем, я заметил впереди огромную гору, такую высокую, что посередине её лежала синяя пелена облаков, а вершина поднималась над ними… На самой вершине виднелось солнце.

При виде этой горы всё существо моё встрепенулось, и я спросил Старца, что за гора тревожит душу мою?

Старец отвечал: "Это — Храм Мира Божия".

Когда мы подошли ближе, я увидел на вершине здание огромной величины. Купол его был так громаден, как будто, на вершину горы село солнце. Основание Храма было окутано синей дымкой. Священный трепет овладел мною при виде этого исполинского храма. Казалось, это не мы идём к нему, а он плывёт к нам…

Прямая дорога привела нас к ограде и воротам. Такой ограды я ещё никогда не видел: живые деревья росли и сплетались, как виноградная лоза, в прекрасный узор. Уму человеческому не понять, кто велел им так расти. Между сплетённых в узоры живых ветвей свисали огромные розы и золотые плоды. Розы и плоды висели тучными гроздьями и так густо, что ограда казалась от этого изобилия сплошной и непроходимой.

И на дороге, и в ограде виднелись высокие столбы с белыми флагами, в центре которых, как множество солнц, горели и сияли золотые круги. Повсюду порхали прекрасные, как райские цветы, птицы. Они словно сторожили ворота и, завидя нас, подняли оглушительно звонкое пение.

Мы вошли в ворота, сплетённые вязью цветов, ветвей и плодов.

И тогда я увидел Храм Мира Божия вблизи.

Он возвышался над плодовыми садами, купол его и был тем солнцем, которое давно озаряло нам путь, Слепящим золотым огнём горел купол, закрывая весь небосвод. Храм был такой великий, что я почувствовал себя песчинкой.

От этого безмерного солнечного Храма веяло святостью вечного покоя и мира. При виде его душа моя стала шириться, расти, и благость, как морская волна, ворвалась в неё и наполнила всё моё существо. Душа моя светилась, зрение и слух исполнились неведанной остроты и широты…

От ворот нас провожала стая птиц, облепивших нас и певших свои радостные и святые песни.

Мы увидели множество святых людей в белых одеждах, подобных одеянию моего Старца. Они шли нам навстречу, держа в руках знамёна славы, и пели радостный гимн приветствия. Края их белоснежных одежд сияли солнечным светом.

Когда они подошли к нам, то опустились на колени, и мы со Старцем тоже упали на колени и поклонились им, а они нам — до земли.

Одни из них были подобны Старцу, другие молоды, как ангелы Божий. Они были такими родными и близкими, что я не могу выразить словами всей близости сердец и счастья нашей встречи, не способен описать то, что было со мной и кем я был в то время с ними и для них, и они для меня.

Они встретили меня с чувствами неизмеримо более высокими, чем те, с которыми невеста встречает жениха, мать — любимого сына, давно пропавшего без вести, или дети — свою мать; они встретили меня с большей честью и славой, чем встречают царей или первосвященников…

Они, святые и родные, одели меня в священные одежды, возложили мне на голову венец славы и любви. Венец был драгоценным, и на нём были слова о величии, славе, любви и мире. Они взяли меня под руки и, полные любви и радости, повели по священной дороге. Они пели хвалебные песни во славу встречи, жизни, мира и радости.

Я же сам уже не чувствовал себя слабым, грешным, недостойным, чужим и бедным. Сила жизни, могущество и блаженство наполнили душу мою.

Мы шли как бы на великий праздник. И нас ожидала там тьма народа. Душа моя торжествовала, ибо это великое собрание святых ожидало меня, и в честь меня будет праздноваться великое торжество.

Не могу и поныне сказать, я ли там был или моя бесплотная душа, но знаю одно, что множество святых пело хвалебные песни от великой радости, что я туда прибыл.

В садах у реки было приготовлено всё для пира и праздника.

Как в летних царских садах, всё было украшено с неземной роскошью, и под сенью деревьев стояли столы, накрытые для царской трапезы.

Храм Мира Божия стоял на возвышенном месте. Безмерно огромный Храм этот не был похож на наши храмы. Стенами ему служило множество опоясывающих его великих и высоких колонн.

Это множество колонн сверху образовывало кольцо, на котором лежала крыша Храма. Купол светился золотом и был самим расплавленным Солнцем.

Колонны Храма Мира Божия снизу доверху исписаны золотыми сияющими буквами и знаками, и над каждым словом — окно, подобное огромному человеческому глазу. В самом низу каждой колонны — дверь, подобная иконе с образом, к которой вели четыре ступени. Двери маленькие, для одного человека, не более.

То Солнце, что было куполом Храма Мира Божия, проходило огненным столбом посреди Храма. И я так и не знаю, от Солнца ли этот огненный столб, или из столба огня и света рождён купол Солнца.

На огненном столбе медленно вращался Храм Мира Божия, и свет этого столба внутри Храма пробивался через множество окон, глазу подобных, что были над словами колонн, и от этого весь Храм излучал сияние, словно был осыпан звёздами и алмазами…

Вокруг Храм кольцом обтекала большая река, и вода в ней была чище слезы. Через эту чистейшую реку переброшено четыре моста, к которым вели четыре широкие дороги со всех сторон, света.

Против каждого моста у Храма стояло по огромному сосуду, подобному золотой чаше. Чаши были высокие, как горы, но рядом с Храмом они казались крохотными хижинами, приютившимися у подножия исполинской горы.

Из первой чаши вырывалось огненное пламя; из второй — изливалась чистейшая вода, которая текла и наполняла реку, опоясывающую Храм; из третьей — исходил синий дым, окутывавший весь Храм снизу доверху, отчего он казался лежащим в синем прозрачном облаке; в четвёртой — росли цветы, и их было так много, что они, как пена вина, переливались через край чаши. От цветов струилось великое благоухание, наполнявшее души и сердца святых жизнью и благом Господним.

Сосуды искрились драгоценным металлом, и исходили от них огонь, вода, облако и благоухание.

Много было через реку и других, малых, мостов. Но среди них ни одного одинакового, похожего на другой. Мосты железные, каменные, деревянные, узкие и широкие, странные и причудливые мосты, сплетённые из тонких верёвок и нитей. И хрупкие мостики, сооружённые из тонких палочек и веток, по которым, казалось, и пройти нельзя.

А подле каждой чаши росло по огромному ветвистому дереву, и никакое дерево не похоже на другое. На ветвях их много птичьих гнёзд, выложенных из цветов, птицы порхали среди листвы и пели, вознося души святых к Богу света…

Пред кольцом реки стояли сидения для святых, подобные царским тронам. Каждый из них имел своё место, и никто другой не мог занять его. И каждое место имело имя святого, и никто там не назывался по имени другого.

Места эти были по-царски величественны и так широки, что двое могли усесться. И перед каждым троном стоял стол.

Я увидел, что места заполнены, там было заседание, на которое ждали Старца со мной. Мой Старец задержался, беседуя с людьми, и мне указали на его место, чтобы я присел. На столе перед троном Старца лежала книга, на которой было написано моё земное имя. Я недоуменно раскрыл её. В ней не было ещё ни одного слова, только чистая бумага…