Три дня и три ночи в загробном мире - Киросон Пантес. Страница 40

ГЛАВА 18

В канцелярии ГПУ. — Под конвоем. — Голос Старца и бегство из-под стражи.

Пришёл часовой с солдатами ГПУ и велел мне идти с ними в канцелярию.

Я еле двигался от слабости. Ноги подкашивались, как у пьяного. Кружилась голова, глазам трудно было смотреть на свет. Всё было как бы подёрнуто пеленой тумана. Я протирал глаза, но это не помогало. Они так ослабли, что каждый предмет двоился и расплывался в мутное пятно.

Привели меня в помещение. Оно было точно таким, каким я видел его духом своим: маленькая комнатка, а в ней сидит светловолосый начальник над бумагами…

Часовой привёл меня и вышел. Мы остались с ним наедине. Он велел мне сесть у стола и стал читать протокол следствия по моему делу.

Обвинения начинались в протоколе с моего пребывания дома. Всё было разузнано ими по месту моего жительства… В протоколе стояли страшные обвинения — в контрреволюционной и антисоветской деятельности, в шпионаже и связи с заграницей. Там было и то, что некогда я уже был арестован за попытку перехода границы. Ужасные статьи обвинения следовали одна за другой.

Когда я прочёл всё это, я прямо и просто поглядел ему в глаза и спросил: "Что же мне будет за все эти ужасы и злодеяния?"

Он вздохнул и сказал: "Будешь препровождён этапом по месту жительства, а там на месте будет суд".

Я ему сказал, что все обвинения в протоколе — ложь… что я не шпион и никогда не занимался политикой. Я — только верующий и занимался религиозными вопросами.

Он опять посмотрел на меня. И не злобно, я чуял — дыхание его и глаза показывали, что он не злится, а даже внутренне меня жалеет.

Он ещё раз глубоко вздохнул и тихо сказал: "Ничего не поделаешь… Закон…" Он предложил мне папиросу. Я отказался, ибо был некурящим.

Потом он взял со стола какую-то потрёпанную бумажку и спросил: "Твоя это бумажка?" Я взял, но почти ничего не видел и только на ощупь узнал документ, выданный мне сельсоветом. Я протянул его обратно, сказав, что это моё удостоверение личности. "Возьми его…" Я не понял, зачем он мне его вернул.

Он запечатал в конверт "протокол", зачитанный мне, и те бумаги, в которых значилось, что четыре года тому назад я был арестован за переход границы. Спросил у меня: "Есть у тебя здесь вещи и деньги?"

Я сказал, что мои деньги и вещи — в конторе рыболовных промыслов, где я некогда работал. Он спросил, хватит ли у меня сил сходить под конвоем за вещами? Я ответил, что хватит.

"Сегодня в Баку идёт пароход, на нём и поедешь". Он позвал служащего, и тот принёс жирного рисового супу, чтобы меня подкрепить, но суп не пошёл мне в рот.

Потом пришли двое солдат ПТУ с винтовками — мой конвой, с которым я должен идти за вещами.

Мы отправились в контору рыболовных промыслов. Когда я увидел свободу и свет, мне стало вдруг так радостно, я почувствовал себя так легко, что, казалось, ещё мгновение, и я полечу или побегу стремглав, как заяц! Всё тело моё дрожало, почуяв движение воли…

И я решил бежать от конвоя.

Решение было такое: если ускользну и меня не достигнет пуля — я спасён; если достигнет — тоже спасён, ибо я избавлюсь от ужаса и мучений. А позволить гнать себя этапом из тюрьмы в тюрьму, отдать себя на муки допросов, пыток и истязаний в ГПУ на моей родине… всё равно — в конце всех страданий я обрету смерть в ГПУ. Лучше умереть теперь или быть свободным.

Молча, всем нутром своим я молился Богу, чтобы Он меня избавил. Я молился одним духом, но всё тело, все кости мои дрожали от волнения. И я ясно услышал голос Старца: "Беги… Беги… Спасёшься…"

Но бежать было нельзя, потому что конвойные шли совсем близко, почти касаясь меня плечами.

Мы пришли к конторе. Это был особняк в саду, и не в центре города, а на окраине, у самого леса…

Подле дома стояло много людей в ожидании получки. Они толпились у окна, из которого выдавали деньги. Один из конвойных, солдат в будёновской шапке, пошёл в контору получать мои деньги. Другой, отойдя немного от толпы, стерёг моё бренное тело.

Я не в силах высказать моей молитвы и моего состояния в ту минуту, когда решил, что наконец настал момент для бегства… Я молил Бога, чтобы конвойный хотя бы на секунду отвёл от меня взор! Но… он в упор смотрел на меня и стоял так близко, что и шелохнуться было нельзя.

Я трепетал, как лист, а он спросил: "Что с тобой? Тебе худо? Трясёт?" Я ничего не мог ответить, я был в каком-то полузабытьи и в экстазе моей неистовой молитвы к небу.

И вдруг из толпы к моему телохранителю направился какой-то его знакомый. Окликнул его, поздоровался, разговорился. Конвойный протянул ему махорку, отвёл от меня глаза, и в ту же секунду… я юркнул, как быстроногий заяц, в самую гущу толпы… а там мгновенно через плетень… и в густой сад, заросший колючками.

Я ничего не слышал, кроме свиста ветра в ушах.

Из сада я кинулся через дорогу в лес. Густые заросли сплелись над болотистым местом. Они тянулись до самых гор, где начинался дикий непролазный лес.

Я забрался в такие дебри, куда человеку опасно было и лезть. Не пробраться в них, и, того гляди, засосёт болото. Я продирался и проползал всё дальше вглубь…

Наконец я выбрался на какую-то маленькую полянку. Я остановился, чтобы отдышаться и успокоить бешено бившееся сердце.

Здесь никто меня не найдёт! Был горячий полдень, в лесу тихо…

С того мгновения, как я прянул от телохранителя, я ничего не слышал. Ни крика, ни звука выстрела. Увидел ли он моё бегство тотчас или заговорился и спохватился не сразу? Или увидел, но не мог стрелять в толпу? Если бы заметил, был бы слышен крик.

Никто не преследовал меня… В лесу была тишина. Я успокоился и отдышался.

Боже мой, Боже мой! Да не сон ли это?

Всё внутри меня трепетало от счастья и радости, но я боялся, что это не явь, а одно из моих сновидений. Я хотел проверить… Взял ветку в руки, переломил… и услышал хруст. Стал трогать пальцами сучки, листья, кору… Нет, я в самом деле сбежал! Это была явь.

Я весь дрожал от бесконечной радости, что ускользнул из этого ада. Хотел кого-то благодарить, кого-то обнимать. Но слов у меня не было, кроме: "Боже мой… Боже мой… Я спасён!"

И тогда я пал лицом наземь, как бы желая обнять её, и поцеловал пахучую лесную землю.

Я ходил по поляне, дрожа от радости, и хотел поделиться счастьем своей свободы со всем, что меня окружало, со всем миром.

Мне казалось, что всё живущее в лесу: деревья, птицы, мотыльки, цветы и мох — всё понимало меня и разделяло мою радость. Я готов был обнять весь мир и пожелать ему добра и любви.

У меня не было мыслей ни о будущем, ни о прошлом, ни о том, что мне делать в лесу без пищи и крова. Радостный трепет и чувство любви, мира и свободы наполнили мою душу настоящим, вытеснив и прошлое, и будущее. И тем, кто меня мучил и терзал, — я простил всё. В тот момент казалось, что и они стали, мне братьями и примирились со мной. Мне казалось, что они тоже меня простили, и можно к ним идти, и они меня накормят и напоят, что им тоже жалко меня, и они ищут меня, зовут, чтобы помочь.

Я бродил по лесу и в тот день ничего не ел. О пище не было и мысли. Я был исполнен духом счастья.

Солнце стало спускаться, а я глядел на него и хотел удержать его, чтобы полюбоваться красотою солнечного света. Он как бы поддерживал мою сердечную радость и само биение сердца…

Солнце пошло на закат, погружая лес в сумерки, и чувство радости стало мне изменять. Мне стало грустно, что солнце оставляет меня в лесу одного.

Темнело, и тьма становилась всё гуще. Послышался вой шакала… за ним другой. Затем рычание какого-то зверя… Птицы притихли, клекотали только ночные совы. Их крик навевал на меня тоску.

Я выбрал ветвистое дерево и вскарабкался на него. Наломал веток и намастил себе нечто вроде гнезда, Внизу меня могли напутать или растерзать звери, ибо говорят: волкам не верь…