Ярость и гордость - Фаллачи Ориана. Страница 21

Что касается последней причины, господин экс-премьер-министр самозванный племянник дяди с картонным чемоданом, она настолько проста, что даже несмышленый ребенок мог бы ее понять. Америка – очень молодая страна. Ее рождение как нации имело место в конце 1700-х – то есть сегодня (год 2002-й) ей только два века. Америка – это нация эмигрантов. Со времен «Мэйфлауэра», корабля первых поселенцев (1620), с момента тринадцати колоний, каждый в Америке – эмигрант. Сын, внук, правнук эмигрантов, повсюду потомки эмигрантов. Будучи нацией эмигрантов, Америка представляет собой самую невероятную, мощную смесь рас, религий, языков, когда-либо существовавшую на этой планете. Как у очень молодой страны, у нее очень короткая история. Поэтому ее культурная индивидуальность пока еще не слишком хорошо определена.

Италия, напротив, страна очень старая. За исключением Греции, древнейшая страна на Западе. Ее письменная история датируется тремя тысячелетиями, с основания Рима. Даже с цивилизации этрусков. В эти три тысячелетия, несмотря на то, что Рим был империей, несмотря на то, что имели место многочисленные нашествия, которые ничего не прибавляли, а только разрушали замечательные достижения, несмотря на то, что имели место чужеземные оккупации, которые разъединяли нас на века, Италия никогда не была нацией эмигрантов. Она не была смешением рас, религий и языков. Она никогда не сливалась с завоевателями. Все иностранцы, которые оккупировали и разъединяли нас (немцы и скандинавы, и испанцы, и французы, и австрийцы), никогда не изменяли нашу сущность. Это мы их впитывали, как губка всасывает воду. Например, Габсбург-Лотарингские эрцгерцоги, которые с 1735 года управляли Тосканой и просуществовали во Флоренции до 1859 года, до объединения Италии. Они вскоре стали называть себя тосканцами, флорентийцами. Говорили, писали, вели себя как флорентийцы… Постепенно они забыли о том, что они австрийцы, и когда в Вене навещали родственников, жаловались: «Я скучаю по моей Тоскане, я скучаю по моей стране!» То же самое произошло с Бурбонами, управлявшими из Неаполя Королевством двух Сицилии. Они забыли, что они испанцы, они превратились в неаполитанцев.

Поэтому нашей стране свойственно выраженное культурное своеобразие. Есть чужеродные элементы, впитанные губкой (многочисленные диалекты, многочисленные привычки, разновидности пищи), но никаких элементов от мусульманского мира. Никакой связи. Две тысячи лет наша своеобычность основывалась на христианской религии, на католической церкви. Взять хотя бы меня. «Я атеист, я антиклерикал, у меня нет ничего общего с католической церковью», – всегда говорю я. И это правда. Но это и неправда. Потому что, как ни крути, во мне так много от католицизма… Да и как могло быть иначе? Я родилась в городе, где отовсюду виднеются купола, монастыри, Иисусы, мадонны, святые, кресты, колокола. Первой музыкой, которую я услышала, придя в этот мир, стала музыка колоколов. Колокола собора Санта Мария дель Фьоре, которые в период палаточного протеста голос муэдзина оскорбительно заглушал своими «Аллахакбарами». Я выросла в той музыке, в тех пейзажах, в тех соборах, перед которыми склонялись даже такие великие умы, как Данте Алигьери, Леонардо да Винчи, Микеланджело, Галилео Галилей. Так я узнала, что такое скульптура и архитектура, и живопись, и поэзия, и литература, что такое красота, соединенная со знанием. Благодаря этому я начала задумываться, что такое Добро, что такое Зло и существует ли Бог. Создал ли он нас, или мы создали Его, или душа – это химическая формула, которую можно проанализировать в лабораториях, или что-то еще. Господи…

Видишь? Я написала «Господи» опять. Со всей моей мирской натурой, моим антиклерикализмом, моим атеизмом я настолько наполнена католической культурой, что католическая культура составляет часть моей письменной и устной речи. Ей-Богу, ради Бога, слава Богу, боже мой, господи, мой Бог, Мария, Христос, ради всего святого… Эти выражения приходят ко мне так спонтанно, что я даже не отдаю себе отчета в том, что произношу или пишу их.

Хотите начистоту? Хотя я никогда не прощу католицизму тот позор, что он наложил на меня, начиная с проклятой инквизиции, которая в 1600-х сожгла мою прародительницу Гильдебранду, бедную Гильдебранду… признаюсь, что музыка колоколов все-таки ласкает мое сердце. Я так ее люблю. Я так люблю изумительных Иисусов, мадонн, Святых. Я даже коллекционирую старинные иконы. Я люблю аббатства и монастыри. В монастырях моя душа преисполняется мира, я даже завидую тем, кто там живет. Да еще, честно говоря, наши соборы красивее, чем мечети, синагоги, буддистские храмы и унылые протестантские церкви. Кладбище моей семьи – протестантское кладбище. Оно принимает умерших любой религии, но это протестантское кладбище. Одна из моих прабабушек была протестанткой из вальденсов, двоюродная бабушка была евангелисткой. Вальденскую прабабушку я никогда не видела. Она умерла молодой. А двоюродную бабушку я помню. Когда я была маленькой девочкой, она обычно брала меня на религиозные службы в свою церковь. Какая скука! Мне так надоедали люди, которые ничего не делали, кроме пения псалмов, священник, который был проповедником, а не священником, и ничего не делал, кроме чтения Библии. Мне было так скучно в церкви, которая не была похожа на церковь и в которой стояли церковные скамьи и огромный крест. Ни Христа, ни мадонны, ни одного ангела, ни одной свечки, ни серебра, ни ладана. Я даже скучала по резкому запаху ладана и с великим удовольствием переместилась бы в соседнюю церковь Санта Кроче, где украшения присутствовали в большом количестве. Символические украшения, знаки моей жизни. Моей культуры. В саду моего тосканского загородного дома у меня есть очень маленькая старая часовня. Она вечно заперта, увы. С тех пор как умерла мама, никто не заботится о ней. Когда приезжаю домой, я открываю ее. Чтобы стереть пыль с алтаря, чтобы поглядеть, гнездятся ли там мыши и грызут ли они церковный служебник. И несмотря на мою мирскую натуру, на мой атеизм, там я чувствую себя комфортно. Несмотря на мой антиклерикализм, там я чувствую себя в согласии с самой собой. (Готова поспорить, что большинство итальянцев ощущают то же самое. Мне признался в этом, о боже, Энрико Берлингуэр, генеральный секретарь компартии. Это при нем был найден исторический компромисс между марксистами и католиками…)

Ей-Богу (опять Бог, надо же!) мы, итальянцы, не находимся в равных условиях с американцами. Нам не свойственно всеобщее смешение, мозаика многообразия, скрепленная клеем гражданства. Именно потому, что наша культурная индивидуальность выкристаллизовалась в тысячелетиях, мы не можем принять миграции народов, у которых с нами нет ничего общего… Тех народов, которые не готовы стать такими, как мы, не желают раствориться в нас, как тосканские Габсбург-Лотарингские эрцгерцоги и неаполитанские Бурбоны. Мы не принимаем тех, которые, наоборот, стремятся поглотить нас. Хотят переменить наши принципы, наши ценности, нашу сущность, наш образ жизни. Тех, которые отталкивают нас своим ретроградным невежеством, своим ретроградным фанатизмом, своей ретроградной религией. В нашей культуре нет места для муэдзинов, для минаретов, для показных постов, для унижающей чадры, для унижающей паранджи. Даже если бы место и было, я не согласна отдать его им. Это означало бы уничтожить нашу индивидуальность, отдать все наши достижения. Растоптать свободу, которую мы заработали, цивилизацию, которую мы построили, благосостояние, которое мы создали. Распродать мою страну, мою Родину. А моя страна, моя Родина не продается. Так мы вплотную подошли к теме, которую я хочу разъяснить раз и навсегда.

Я итальянка. Ошибаются те, кто считает, что я американка. Я никогда не просила американского гражданства. Когда американский посол в Риме Максвелл Рэбб задал мне вопрос, почему я не воспользовалась правом носить гражданство США в соответствии с правом, предоставляемым знаменитым людям, я ответила ему следующее. (До сих пор вижу его пронизывающие глаза, напряженно наблюдающие за мной, пока я говорю, его нахмуренный лоб, его губы, улыбающиеся то грустно, то весело). «Глубокоуважаемый господин посол, я тесно связана с Америкой. Связана глубоко, даже несмотря на то, что часто с ней ссорюсь. Несмотря на то, что часто осуждаю ее недостатки, ошибки, промахи, нередкие отходы от благородных принципов, на которых она была рождена и воспитана. Несмотря на инфантильное обожествление состоятельности, на опрометчивую трату Богатства, на моральное лицемерие, на наглую самонадеянность в финансовой и военной сферах. (Та же самонадеянность неизбежно появлялась и появляется у всех стран, достигших ее уровня власти и мощи). Несмотря на жгучую память о беде, которая, впрочем, полностью оплакана, хотя потомки жертв до сих пор охотно играют на этой беде. По моему мнению, эти игры сильно подзатянулись. Беда – разумеется, бывшее в Америке рабство. Я люблю Америку, несмотря на сильные недостатки в ее образованности, на пробелы, которые обедняют ее знания, потому что, как известно, в точных науках и технике американцы очень преуспели, а в гуманитарных областях, напротив, они довольно невежественны. Мне не по вкусу постоянное воспевание насилия и жестокости, воспевание, которое, особенно проявляется в фильмах, отравляет ее благополучный, но необразованный простой народ, а также оказывает пагубное влияние на остальной мир. Несмотря на ее грязную, чрезмерную демонстрацию секса, на надоедливое обожествление гомосексуализма, на несдержанный и безграничный гедонизм. Одним словом, на все те пороки, которые во многом способствовали падению Римской империи и однажды приведут к падению самой Америки, запомните это. Тем не менее я тесно связана с ней. Америка для меня – муж, любовник, которому я всегда останусь лояльной и верной, несмотря на все его недостатки. (И при условии, что он не уготовит мне нестерпимое предательство, гадкую измену). Я забочусь о своем муже, о своем любовнике. Я люблю его наглые выходки, его мужество, его оптимизм. Я обожаю его гениальность, его изобретательность, его веру в себя и в будущее. Я восхищаюсь уважением, которое он проявляет к обыкновенным людям, к несчастным, ущербным, угнетенным. Я завидую безграничному терпению, с которым он переносит оскорбления и клевету. Я превозношу его великолепное чувство собственного достоинства и даже скромность, с которой он относится к собственному несравненному успеху: ведь за каких-то два столетия он стал абсолютным победителем. Америка – это образец, которому и в Добре, и Зле мы хотим следовать и подражать. Спасательный круг, за который мы часто хватаемся с мольбой о помощи. Я никогда не забуду, что не победи этот „муж“ Гитлера, сегодня я говорила бы по-немецки. Не сдержи он Советский Союз, сегодня я говорила бы по-русски… Наконец, я восхищаюсь его неоспоримой и бесспорной щедростью. Которую он проявляет, когда я приезжаю в Нью-Йорк, – я протягиваю ему мой итальянский паспорт с американским видом на жительство, и таможенник говорит: „Добро пожаловать домой“. Это кажется мне прекрасным жестом бескорыстия, щедрости. Это напоминает мне, что Америка всегда была Refugium Peccatorum, приютом грешников, сиротским приютом для людей без страны. Без Родины, без дома, без матери. Но у меня уже есть моя страна, дорогой посол Рэбб. У меня уже есть Родина, дом, мать. Моя Родина, мой дом, моя мать, Италия. Я люблю свою мать больше, чем своего мужа, и, взяв американское гражданство, буду чувствовать себя так, будто отказалась, отреклась от нее».