День Святого Никогда - Фарб Антон. Страница 33

Таким образом спутники преодолели уже две трети дороги, когда Огюстен не выдержал и взмолился о передышке. По бокам улицы тянулись темные, без единого огонька, громады домов, и, как и везде в Старом Квартале, к подъездам вели короткие, но крутые лестницы, разделенные крошечными палисадниками под окнами. Хватаясь за чугунную ограду палисадника, Феликс буквально подтащил Огюстена к ближайшей лестнице и усадил его на ступеньку. Скелеты деревьев и кустов вкупе с решетчатой оградой давали хоть и символическое, но все же укрытие от вьюги, и Огюстен смог перевести дух.

— Не могу… — прохрипел он. — Не могу… больше… Ты… иди… а я… здесь… на обратном пути… меня…

— Замерзнешь, дурак.

— Один черт… Все равно… не дойду…

— Молчи и отдыхай. Дыши носом.

Феликс дал ему ровно две минуты. Потом взял за шкирку и безжалостно вытолкнул на тротуар.

— Вперед!

— Погоди… Слышишь? Копыта! Всадники! Кто-то едет!

Феликс прислушался, и с трудом различил дробный перестук копыт. «Трое… или четверо, — определил он. — Галопом. Приближаются».

— Эгей! Эге-гей! — заорал Огюстен.

И вместе с этим дурацким воплем в сознание Феликса ворвалось дикое, иррациональное желание спрятаться; убраться с дороги, вжаться плашмя в землю, забиться в темный угол, накрыть голову плащом, замереть и не дышать… словом, сделать все, чтобы всадники промчались мимо.

— Заткнись! — прошипел он, зажимая рот Огюстену и увлекая его за собой к подъезду. Оскальзываясь и едва не падая, он поволок ничего не понимающего француза обратно к лестнице, ни на секунду не задумавшись над причиной своих действий. Его разум отстраненно наблюдал, как руки сами укручивают фитиль «летучей мыши» и прикрывают фонарь полой плаща — задувать огонь было нельзя, на таком ветру зажечь его снова не удастся, отметил разум, пока руки извлекали огнестрел и пороховницу, оттягивали курок и открывали полку… Потом тело само извернулось, прикрывая оружие от ветра, и Феликс — все так же, бездумно! — насыпал на полку порох, закрыл ее, опустил на место курок, ощупал двуперую пружину и колесцо замка, спрятал пороховницу и вскинул огнестрел, положив ствол на сгиб локтя левой руки и нежно огладив указательным пальцем спусковой крючок.

После он так и не сможет объяснить, что заставило его убраться с улицы, спрятать фонарь и изготовиться к стрельбе, и он спишет все на пресловутую интуицию, а пока… Пока ему пришлось дважды пнуть ногой барахтающегося рядом Огюстена, чтобы до того дошло, что рыпаться сейчас не следует. Они замерли, и темнота поглотила их силуэты.

Мучительно долго ничего не происходило. Феликс сидел, подогнув правую ногу под себя, и, облокотившись о согнутое колено левой, выцеливал мглистую муть, клубящуюся на проезжей части улицы; Огюстен лежал рядом, как огромный пушной зверь, и еле слышно посапывал носом. Сердце равномерно толкалось в ребра, а по спине, аккурат между лопаток, пробежала капелька пота, оставив за собой извилистый горячий след. Монотонный вой метели наложился на гудение крови в ушах, и Феликс уже было подумал, что ему померещилось, и что не было никакого стука копыт, и всадников не было, а были только мечты Огюстена — когда он вдруг различил слезящимися от ветра глазами три… нет, четыре крошечных огонька среди снежных вихрей и ночного мрака.

А потом — как-то сразу, мгновенно, без паузы и промедления — в багровых отблесках факелов из мрака вынырнули кони. О, что это были за кони! Демоны ада, а не кони! Могучие, антрацитово-черные зверюги, резко осаженные своими седоками, сначала взбросились на дыбы, молотя копытами воздух, потом протестующе заржали, вгрызаясь в мундштуки, и, всхрапнув напоследок, загарцевали на месте, вдребезги разбивая шипастыми подковами ледяную корку мостовой. От коней валил пар.

А вот наездников Феликс разглядеть не смог. Все увидел: и высокие стремена, и звездочки шпор на ботфортах, и мерцание серебристых уздечек, и пылающие факелы, которые быстрыми хищными росчерками вспарывали ночную мглу и замирали, роняя на мостовую с просмоленной пакли сгустки жидкого пламени… Там же, где полагалось быть всадникам, были только плащи — черные, как сама ночь, длинные плащи, покрывающие крупы коней, и хлопающие на ветру, как крылья нетопырей. И самым жутким и леденящим кровь было то, что из-под капюшонов не доносилось ни единого звука. Ни окрика, ни шепота, ни ругани… ничего!

Феликс, пытавшийся уложить мозаику своих впечатлений в единую картинку, неожиданно осознал, что целится не в воздух, и не в лошадей, и даже не в ноги наездникам, а в сами эти безмолвные сгустки тьмы под плащами, и если они — нюхом ли, колдовским зрением, как угодно! — обнаружат его и Огюстена, он будет стрелять, чтобы убить. Без тени сомнения. Твердо и хладнокровно.

Но стрелять не пришлось. Одна из темных фигур привстала на стременах, залихватски свистнула (у Феликса зазвенело в ушах), и все четыре всадника в черных плащах разом щелкнули хлыстами и вонзили шпоры в лоснящиеся от пены лошадиные бока. Ржание, всхрап, грохот копыт — и всадники на полном скаку пронеслись мимо Феликса и Огюстена, опалив их факельным светом, и растворились во мраке так же молниеносно, как и вынырнули из него. Все стихло, и вой метели показался Феликсу райской музыкой.

— Определенно не уланы, — сказал Огюстен и глупо хихикнул.

— Дикая охота, — одними губами прошептал Феликс. Он открыл полку огнестрела и вытрусил оттуда порох; потом сунул оружие под плащ и вытянул перед собой правую руку.

Она была тверда, как камень.

То, что он испытал при виде всадников, менее всего походило на страх. Решимость убивать, готовность и даже желание спустить курок, зуд в указательном пальце правой руки и сожаление, что нет меча — вот что это было. Подобного он не испытывал уже очень давно.

— Вставай, — приказал он Огюстену.

— Ты не заметил, — спросил, хихикая, француз, на которого встреча с четырьмя призраками и пережитый страх явно оказали тонизирующее действие, — среди них случайно не было коня блед? А? Хе-хе-хе…

— Иди давай!

Идти Огюстен не мог. Его хватало только на истеричный смех и глупые вопросы. Ноги у него подкашивались, а тут еще и тротуар, как назло, сменился базальтовыми ступеньками, и на каждую такую ступеньку Огюстена приходилось в буквальном смысле заталкивать, упираясь плечом в меховую спину и поддавая ему коленом под зад. Огюстен, как мячик, катился вперед, и продолжал хихикать, как будто происходящее казалось ему забавным, и Феликс даже испугался, не повредился ли француз рассудком, но тут Огюстен тонко, по-бабьи вскрикнул, указал рукой куда-то вперед и затрепыхался, подвизгивая и порываясь ретироваться с улицы.

— Что еще?!

— Всадник! Там! Опять! Еще один!

— Успокойся, это памятник… Георгий Победоносец, понимаешь?

— Памятник… — обмяк Огюстен и снова засмеялся. — Памятник!

Феликс подхватил его под мышки, втянул на крыльцо и прислонил к дверному косяку. Стучать пришлось долго, и еще дольше он вынужден был перекрикиваться через дверь с глуховатой и насмерть перепуганной старухой-служанкой. Когда дверь наконец-то открыли, и Огюстен провалился вовнутрь, в прихожей их ждали доктор с кочергой в руках, его жена с тяжелым подсвечником, согбенная домработница с кухонным ножом и малыш лет пяти в цветастой пижаме.

— Это вы, Феликс! — облегченно воскликнул доктор, который в свое время пользовал и самого Феликса, и Эльгу, и маленького Йозефа, и вполне мог считаться семейным врачом. — Нельзя же так! — укоризненно проговорил он, стыдливо убирая за спину кочергу.

В прихожей было так тепло, тихо и уютно, что у Феликса на миг закружилась голова. Тяжелая дверь глухо захлопнулась за спиной, отсекая мороз, вьюгу и темень, и Феликс прикрыл глаза.

— Нашатырь! — скомандовал доктор.

— Не надо, — сказал Феликс. — Я в порядке. Вы мне очень нужны, доктор. Очень.

Доктор смерил взглядом ошалелого от страха Огюстена, по физиономии которого блуждала глупая ухмылочка, и спросил:

— Что с ним?

— Не с ним, — покачал головой Феликс. — С Агнешкой. У нее жар.