Если очень долго падать, можно выбраться наверх - Фаринья Ричард. Страница 13

— Не отнекивайся. Одному из четырех приспичило добыть скальп белого человека. Отсюда и проблемы.

— Это не твои проблемы, баран. Лучше умотать к черту, чем жевать жвачку у Гвидо. — Он подхватил конверт с бланками и крутнулся на месте, тыча в пространство пальцем. — Если я останусь здесь, я превращусь в Г. Алонзо Овуса — десять, блять, лет на академической сцене.

Услыхав это имя, Гноссос заморгал и сел.

— Овус? Ты его видел?

— Он в больнице. Решил прибрать к рукам университет, не высовывая носа из штаб-квартирки. Вот и говори после этого о недальновидности!

— Ладно. — Гноссос наконец натянул на себя мятые вельветовые штаны.

— У тебя до Нью-Йорка бабок не хватит, какая там Гавана. Ты вчера вертел колесико?

— Меня пристроит твой кореш Аквавитус, не парься.

— Кто?

— Аквавитус, старик, ты не ослышался.

— Джакомо? Из мафии?

— Я назвал твое имя; он сейчас крутится в Майами. И не надо напрягов, я не все могу говорить.

— Какая интрига, Хеффаламп, просто восхитительно. Я вчера видел в витрине твою фоту. Очень театрально. А кто эта маленькая лесби-цаца, что похожа на Жанну д'Арк?

— Черт побери, это моя девушка.

— Не может быть.

— Блять, я пошел. — С грохотом хлопнув дверью, он рванул в Анаграм-Холл. Дело дрянь. В голове нарисовалось кафе — задние комнаты набиты анархистами, тяжелый дым над столами. Логово, где мозги оплодотворяют бунтом, место, где зачинаются связи, брожения и локальные войны. Хефф, слышит он голос командира в полевой форме, и рука сжимает руку, ждать больше нельзя. Доставь циркон Фоппе и скажи, что ночью мы выступаем. Четверть французской крови. Эритроциты здравомыслия. Добавить немного греческой плазмы. Кормить долмой, побольше козьего сыра. Биохимическая трансплантация. Изменить его сознание. Найти оранжерею и посадить семена дури.

Через несколько часов запутанный клубок оформительской волокиты привел Гноссоса в кабинет самого декана. Просторно, кожаные кресла, похоже на библиотеку, только вместо книг — минералогические образцы. Редкие разновидности известняка, кварца, сланца из ущелий, куски угля из пластов Ньюкастла, пористые слои гавайской магмы, кремнезем, гранит, самоцветы. Осколки и обломки нелепой карьеры, прерванной коллегами, нахнокавшими некомпетентность. Вместо того, чтобы привязать к ноге глыбу каррарского мрамора и утопить в Меандре, его сделали деканом. Формовщиком человеков.

Но они забыли про меня.

— Да, сэр, мистер, — говорит декан Магнолия, — все верно. Пять долларов.

— Экстраординарная сумма. Вы должны понимать, что после дрейфа на льдине, я вам об этом рассказывал, мне было весьма затруднительно, если не сказать больше, вернуться в Афину вовремя.

— Естественно, я понимаю вашу ситуацию. Но тем не менее, администрация придерживается определенных правил, и мы вынуждены им подчиняться.

— Мне придется заплатить серебряными долларами.

— Простите, не понял?

— Серебряными долларами Соединенных Штатов. Федеральный резервный банк их признает.

— Я не совсем понимаю…

— И они выдаются там в обмен на серебро.

— А, да-да, конечно.

— Я могу быть уверен, что вы их примете?

— А нет ли у вас бумажных денег, мистер…

— Мой последний работодатель никогда ими не пользовался. Бактерии.

— Вот как?

— Вы не представляете, какое количество паразитических колоний разрастается посредством долларовых банкнот. Осмотически. Пока это теория, конечно.

— Я вижу, вы питаете большой интерес к медицине, мистер… гм…

— Я собираюсь стать онкохирургом.

— А-а.

— Докопаться до внутренностей, найти болезнь, удалить опухоль.

— Рад слышать, что вы так быстро приняли решение. Большинство ваших товарищей-студентов…

— Да, я понимаю. Они тратят слишком много времени на борьбу со своей неуверенностью.

— Совершенно точно.

— Бесцельные блуждания по расходящимся тропкам юности, безответственность, неспособность вовремя выйти на Верную Дорогу. Это должно вызывать недоумение у такого человека, как вы, чье предназначение — расставлять знаки, указывать путь и тому подобное.

Декан Магнолия крутился в кресле, поглаживая кусок окаменевшей Саратога-Спрингс.

— Это так живительно — поговорить с человеком, понимающим твою позицию. Вы были бы удивлены, поистине удивлены, узнав сколько малосимпатичных юнцов проходит из года в год через этот кабинет.

— Я не удивлен, сэр. — Отвлекай кота играми, сбережешь пять баксов.

— Это один из симптомов времени. Беспокойство. Нерешительность. Ожидание Счастливого Случая. То, что первый доктор Паппадопулис называл синдромом Легкого Хлеба.

— Первый доктор, гм… — Очки без оправы ползут по картофельному носу, кожаное кресло скрипит под весом туловища.

— Мой отец, сэр. Погиб во влажных джунглях Рангуна. Эксперимент ЮНЕСКО. «Таймс» посвятил его памяти специальный выпуск — возможно, вы читали.

— Да, я хорошо помню. Должно быть, такой удар для вас и вашей матушки.

— Она погибла вместе с ним, сэр. — Взгляд в пол. Поморгать.

— Ах. Определенно, я вам так сочувствую.

— Ничего, я был к этому готов. Мне можно идти? Пора садиться за книги. Время — деньги.

— Конечно, мой мальчик. Заглядывайте иногда. Если захочется поговорить о своих планах. Для того я здесь и сижу.

Разбежался.

— Благодарю вас, сэр. — Через весь кабинет, рюкзак на плечо, уже почти в дверях.

— Ох, э-э, мистер Паппадопуласс…

— Да, сэр?

— Мы, э-э, забыли о вашей плате. За, э-э, опоздание на оформление.

Спокойно, ты будешь отмщен.

— Разумеется. Весьма извиняюсь, должно быть, я расстроился.

Только посмотрите на него. Благосклонная улыбка. Седины мудреца. Исполняет благородную миссию. Играет с камешками. Интересно, если хер у него заизвесткуется, то отломится или нет?

4

Но совсем на другом уровне, там, где отмеряется особый сорт университетского времени, на верхнем этаже под косой крышей Полином-холла, он нашел худую и вечно эзотерическую фигуру Калвина Блэкнесса. Там его обнаружил Гноссос, там все это время Гноссоса и ждали: под огромным мансардным окном сияющей белой студии, сами стены которой впитали в себя запахи льняного масла, скипидара, краски, шлихты, ладана и розовой воды. Старина Блэкнесс, единственный из друзей-советчиков, кто после долгого раздумья так и не дал Гноссосу своего учительского благословения на экспедицию по асфальтовым морям, кто предостерегал его от заговорщицкой дружбы Г. Алонзо Овуса, кто один заранее знал о парадоксальных ловушках Исключения. Не соглашаясь по сути и не вставая на его сторону, он был для Гноссоса понимающим ухом и единственной мишенью интроспективных монологов. Только ему бродяга мог открыть секрет.

В льняной блузе мандарина, Блэкнесс стоял сейчас в терпеливом, но многозначительном предвечернем спокойствии и выводил на мольберте глаз в руке темной богини. Из тысяч линий света и тьмы проступали небольшие головы и черепа, лишенные необходимых атрибутов: ртов и носов. Со всех сторон нависали клыкастые мартышки-демоны, восточные собратья горгулий — эти вопящие создания сбредались, держась за рога, со всей небесной шири христианского Запада. Вокруг натянуты холсты: отрицающие статику, текучие, они покрывались краской и аннигилировали с той же частотой и ритмом, что и другие, несшие на себе реальную субстанцию. Уничтожение себя. Засасывающая воронка — так всегда казалось Гноссосу, — из года в год диаметр уменьшался, стягивался в острую точку, где созидание и разрушение сливаются воедино. Там, если подфартит, он и умрет.

— Ты как? — вопрос прозвучал легко.