Если очень долго падать, можно выбраться наверх - Фаринья Ричард. Страница 41

— Очень прекрасный вкус к музыке.

Они резко обернулись.

В дверях стоял Джордж Раджаматту и салютовал проигрывателю стаканом джина с гранатовым сиропом.

— Великолепная импровизация, — Рядом материализовалась Ирма. Подмышкой она держала стопку пластинок на 78 оборотов. Одета в марлевую хламиду.

— Вы, конечно, насладитесь, — Джордж Раджаматту бесцеремонно шагнул в комнату и поставил стакан на фанерный стол, — и другими пластинками с нашей родины.

— Али Акбар Хан, — сказала Ирма.

— Пандит Шатур Лал, — сказал Джордж.

Колени Кристин выпрямились и сомкнулись. Подол упал вниз. Она наклонилась и неловко подтянула гольф.

— Постоянное повторение семи тактов, — сказал Джордж;

— Если по западному размеру, — сказала Ирма;

— Отмеренных ритмом таблы, — сказал Джордж;

— Такого особого барабана, который играет в необычном количестве октав, — объяснила Ирма;

— Стоит вашего уважающе пристального внимания.

Они сняли Рави Шанкара, заменили его Али Акбар Ханом, звякнули ледяными кубиками, как бы подчеркнув произведенные изменения, и уселись в полный лотос на индейском ковре в нескольких дюймах от застывшей пары.

— Ваше здоровье, — в один голос сказали Джордж и Ирма Раджаматту, улыбаясь краснозубыми улыбками и поднимая стаканы.

Под мерцающей сигнальной лампочкой «Цирцеи III» Гноссос показал средний палец девушке за стойкой.

— Пух!

— А мне насрать.

— Она не виновата. Мне очень жаль, в самом деле.

— Тогда оставайся со мной. Ты ведь тоже не виновата.

— Виновата — в том, что ты завелся, а потом все обломалось. Ты прекрасно знаешь, что будет, если я останусь.

— Хуйня. Ну выпрут, подумаешь. Сбежим вместе.

— Послушай, Винни-Пух. Ты слушаешь?

— Слушаю.

— И спрячь свой палец, она сейчас выйдет из себя. Ты меня слышишь?

— Угу.

— Ты знаешь, почему я сказала да? Перед тем, как пришли эти люди?

— Это не люди. Это восточные маньяки, я придушу их во сне.

— Ты будешь, слушать, что я говорю?

— Угу.

— Ты знаешь, почему я сказала да?

— Какое да?

— Гноссос, ради всего святого, спрячь, пожалуйста свой палец в карман. У нас осталась одна минута.

— Одна минута, это точно.

— На тебя смотрят.

— Ты знаешь, что я сделаю с этими чурками? Ты даже не представляешь, какой кошмар я обрушу на их проспиртованные черепушки?

— Гноссос, послушай меня!

— Я слушаю. С чего, черт возьми, ты взяла, что я не слушаю? Только потому, что приперлись эти ужратые идиоты и скалились нам два с половиной часа?

— Я сказала да, потому что я тебя хочу, это для тебя что-нибудь значит?

— Они будут дрожать при одном звуке моих шагов.

— И еще из-за того, что ты мне сегодня сказал.

— Пытки, увечья, смерть от тысячи ран. С кем, черт побери, они решили шутить, детка? Я как со стенкой разговаривал — что, не так? Двадцать раз повторил, чтобы они выметались, сама же слышала. А в ответ лишь эта сраная непостижимость, которую они на всех вешают.

— Мне нужно идти, Гноссос.

— Клянусь, я их проучу. Будут стоять перед своими зеркалами из Пуны, или откуда они там берутся, и декламировать манифест Неприсоединения.

— Я говорю о том, что ты сказал мне, а не им и не стенке. О, господи, свет уже гасят. Быстро поцелуй меня. — Руки обвили шею и задержались там на целую минуту. Девушка встала из-за стола, подошла к двери и, брякая здоровенным ключом, официально произнесла:

— Мисс Макклеод.

Гноссос повертел в воздухе средним пальцем. Бейсбольная кепка сдвинута на затылок, бойскаутская рубаха застегнута до самого горла, обмотанного красной банданой, в кедах полно дыр, а вельветовые штаны слишком коротки.

— Завтра, — прошептала Кристин и скрылась в дверях. В вестибюле остановилась, он прочитал по губам «спокойной ночи», и сердце заныло. Он состроил пальцами греческие рожки — специально для побелевшей от злости девушки за стойкой — и повернулся к пустому двору.

В кармане рубашки лежал скрученный листок бумаги. С заговорщицким видом его сунула туда Ирма Раджаматту, когда Кристин ушла в ванную прилаживать к волосам медный обруч. В одно тревожное мгновение, вдруг протрезвев от бетеля, джина и гранатового сиропа, индуска выговорила с профессиональными ужимками тайной любовницы на солидном приеме:

— Больше осторожности.

Теперь записка лежала у него в руке, и он не выпускал ее, пока не вышел на улицу. Первый теплый ветер весны дул все так же сильно, машины землячества давно разъехались. Луны не было, и он добрел до ближайшего фонаря, надвинув бейсбольную кепку на самые брови. Безмозглые индусы, вечно на чем-то залипают. Больше осторожности — от чего? Ведьма, зубы красные, как у нутрии, моложе, чем я думал.

Послание было написано несмываемыми лиловыми чернилами. Оно гласило:

утверждение на обратной стороне ложно

Он с любопытством перевернул листок. Бумага слабо пахла ладаном и розовой водой.

утверждение на обратной стороне истинно

Он задумался над этим ровно настолько, насколько нужно, затем перевел взгляд на кампус — просто так, в никуда.

Будешь мне рассказывать.

КНИГА ВТОРАЯ

11

Г. Алонзо Овус, еще один парадокс.

Но не без плана. Старый бесформенный студень вот уже десять лет кряду водит внешний мир за нос, играя на вражеской территории. Ускользнуть от него так же трудно, как в Лас-Вегасе от эстрадной музыки. Двадцать пятый кадр, ходячий слоган; роговая оправа на ухмыляющейся совиной физиономии преследует тебя повсюду. Иллюстрация в учебнике: Овус за титрованием; доска объявлений: Овус пьет «Красную Шапочку»; кампусный календарь: Овус под кленом беседует с летними студентками. Гигантское панно «Кодака» на Центральном Вокзале: восьмидесятикратно увеличенное в «техниколоре» лицо пристально смотрит вдоль ряда бинокулярных микроскопов — МОЛОДАЯ АМЕРИКА ЗА РАБОТОЙ. Приложение к «Ежедневному Светилу», посвященное факультетским достижениям: в спортивной куртке и с медицинболом, подписывает у декана Магнолии заявку на столь необходимый для лечения микоза кальций. Наглядная агитация в студсоюзе: в оливковой рубашке с черным трикотажным галстуком пожимает руки кандидатам — ясноглазым андроидам из тех, что не проигрывают никогда. Фото телеграфных агентств: чуть позади президента Карбона на церемонии закладки первого камня. Кинохроника: всегда впереди на любой зрительской трибуне — парады, футбольные матчи, официальные похороны. Все его знают, но никто не помнит откуда. Что это за молодой человек с зонтиком, мисс Панкхерст, вы не подскажете, где-то мы его уже видели?

Наконец-то Гноссос топоча спустился с холма проверить состояние Овуса. Запоздалый визит был спровоцирован ранним звонком Янгблада и запахом беспорядков, носившимся в теплых воздушных потоках, дрожжевым привкусом бунта. Хеффаламп как-то раз описывал ему эту персональную больничную палату. Аромат антисептика и туалетной воды «Старая пряность», сказал он, единственная в университете голливудская кровать с надувным матрасом, который держали для больных воспалением простаты, сынков южноамериканских диктаторов. Что-то еще о конторской атмосфере: шкафы на колесиках, полки с отъезжающими дверцами, набитые политическими трактатами, электрические пишущие машинки постоянно жужжат, счеты, арифмометр, диктофон, трафареты для мимеографа, хромированные фотостаты, банка из-под арахисового масла с заточенными карандашами, стенографические блокноты, небольшой сейф с цифровым замком, адресограф, три телефона. Один, с красной сигнальной лампочкой, запирается на висячий замок.

Гноссос прошел через все стерильное викторианское здание, открывая двери палат, влетая в приемные для амбулаторных больных, натыкаясь на пробирки с кровью и мочой, на ощупь находя дорогу. Неимоверное количество занудных проверок, бланков для заполнения, вопросов для ответов, и в конце, вполне возможно: к сожалению, молодой человек, врачи не позволяют мистеру Овусу принимать посетителей, вы можете подписать уверение в лояльности и прийти осенью.