Если очень долго падать, можно выбраться наверх - Фаринья Ричард. Страница 50

Вновь заверещал телефон, и Янгблад зашикал на них с важным видом. Пока он говорил, Кристин кратко сообщила остальным:

— В штаб-квартире, похоже, разногласия насчет того, в какое время следует начинать акцию. Нам нужно утреннее затишье, когда в «Копье» пьют кофе, но неясна статистика — число студентов, свободных между десятью и двенадцатью часами.

— Я бы сказал, одиннадцатью, — вставил Эгню.

— Всех убить, — сообщил Розенблюм.

— Ты мне ответишь, малыш?

— Шшш! — скомандовал Янгблад, прислушиваясь к голосу в трубке.

— А преподы? — Ламперс, понизив голос.

— Многие, — продолжала Кристин, ткнув пальцем в исчерканные списки,

— согласились отпустить свои классы, если мы соберем народ на галерейном плацу. Главное — чтобы побольше шума.

Одна из неофиток добавила:

— Господи, это так вдохновляет, поднимается весь факультет. Весь латентный антагонизм по отношению к администрации вдруг выходит наружу.

— И правда, — сказала другая, — невыраженные доселе мнения бурлят теперь у самой поверхности — в переносном, конечно, смысле.

Так и не получив ответа, Гноссос буркнул:

— Нахер, — и отправился в туалет. Он закрыл на задвижку дверь, достал с полки над унитазом «Анатомию меланхолии» и затянулся косяком. Для этого он скрутил в жгут первую страницу «Светила» со своим письмом и поджег ее спичкой. В делах людей бывают времена, проскочила мысль, когда прилив несет тебя туда, где можно потонуть к ебене маме.

Проходя мимо Кристин, он попытался испепелить прощальным взглядом ее гольфы, но она ничего не заметила. Наказать ее своим отсутствием. Тампаксная история, старик, хорошо бы прояснить: знание о тугой мембране — вот что у нас останется. Отметить страсть кровью — без этого никак, ближайший путь к распятию, искупление за тот запретный плод. Он выгнал из легочных кармашков двуокись углерода и втянул небольшую порцию чистой амброзии: «смесь 69» с остатками парегорического «Пэлл-Мэлла». Все натуральное, никакой подгонки. Он затягивался, удерживал ее в себе, пока не менялась температура и не начинало давить на виски. Затем, чтобы отгородиться от внешнего мира, вставил в уши затычки и около часа читал, не поднявшись даже, когда кто-то заколотил в дверь.

Потом он обнаружил, что в двухсотый или трехсотый раз изучает один и тот же абзац, выполз в кухню и позвал Фицгора. Гноссоса унесло чуть выше глаз индийского слона.

— Что с тобой? — раздался голос Кристин, — Фицгор уже три недели в больнице. — Она искала в холодильнике что-нибудь поесть, остальные уже ушли.

— Эй, Пятачок, а где ты была?

— Не могла попасть в этот чертов туалет, пришлось проситься к Раджаматту.

— Я не об этом, старушка, а о том, где ты была? — Его покачивало, веки налились раздражающей тяжестью.

— У меня дела. От волнений всегда начинается раньше, как сейчас, например. У тебя есть еще этот греческий сыр?

— Какие еще дела?

— Месячные.

— Ах, как это мило. Просто замечательно.

— Я должна извиниться, или как?

— Вчера ты выписалась из общаги на всю ночь, что происходит?

Она уже успела снять гольфы и стояла теперь босая, в летнем платье.

— Кто тебе сказал?

— Какая разница, малыш, я не люблю, когда меня водят за нос.

Она замерла, не донеся до рта сердечко маринованного артишока.

— Неужели ты ревнуешь, милый? Это ужасно лестно…

— И давай без милых, хорошо? Ты же не домохозяйка, правда?

— Я думала, тебе нравится. Нормальное слово.

— Дерьмовое слово. Сладенький. Овечка.

— Гноссос, ты пьян?

— Голубочки. Ангелочек.

— Ты пьян? — В свободной руке она держала список факультетских преподавателей.

— Брось, малыш, у тебя же нос не заложило?

— Черт возьми, Пух, я думала, ты уже бросил.

— Ага, бросил, это уже не я. Иди сюда, пообжимаемся. — Хихикнув, он скакнул вперед и воткнулся в дверь холодильника.

— Полегче, пожалуйста. Господи, видел бы ты свои глаза.

— Чего?

— Мне они не нравятся.

Они ей не нравятся. Какая ужасная неожиданность, они ей не нравятся.

— Почему ты на меня так смотришь?

— Ты, кажется, превращаешься в параноика.

— Параноика? Кто, черт возьми, параноик? И где, черт возьми, ты была ночью, и что вообще здесь происходит?

— Конечно в общаге, глупый. Джуди Ламперс сказала, что я выписалась? Я рисовала плакаты для демонстрации, только и всего.

— Неужели? Ладно, на фиг демонстрации. На фиг дерьмовую хунту, дамские комитеты, собрания — ты же не Флоренс Найтингейл при Овусе, правда, детка?

— Выражение ее лица изменилось. Ха.

— Я думала, тебе интересно, чем мы занимаемся!

Не загоняй ее слишком в угол, маскируйся.

— Ты морочишь мне голову.

— Я никому ничего не…

— Поиграйся со мной еще, и я тебе руку сломаю, ага?

— Гноссос, — отодвигая в сторону список, чтобы он уже не смог прочесть. — Ради всего святого, что с тобой происходит?

— Ничего особенного. Иди сюда, у меня для тебя кое-что есть.

— Ты не заслужил.

— Циклическая фаза, периодически, и кстати говоря…

— Вот-вот, я так радовалась, что они напечатали письмо слово в слово, и вообще…

— Нахуй письмо.

— Гноссос, придержи язык. Мне неприятно слушать, как ты ругаешься. У тебя есть сигареты?

— Нету. И еще раз нахуй письмо. Не по мне оно все, что непонятного? Где ты была сегодня в три часа дня, и откуда взялись эти психованные интриганки? В гробу я видел все эти комитеты, ясно? Как только они умудрились подвесить всех на одну веревку, не понимаю — и главное, ни с того, ни с сего.

— Почему, ни с того ни с сего, глупый? Когда я предложила, ты…

— Послушай, я написал письмо, так? Остальным пусть занимаются крутые ребята. Мы с тобой Исключение, у нас отличный Иммунитет. Иди ко мне.

— Ты слишком накурился, прошу тебя.

— Ты говоришь мне нет?

— Пожалуйста, Винни-Пух.

— Значит, я должен просить?

— Гноссос, хватит.

Он опять зажег погасший косяк, глубоко затянулся и метнул бычок в раковину. В скользких серых кольцах внутренностей разрасталось омерзение. Он действительно не знал, что он делает.

И все же потом, когда она раззадорила его внутреннее зрение легкими намеками на послемесячные удовольствия, когда их желудки наполнились фаршированной бараньей лопаткой и тушеным перцем из Салоник, они лежали на узкой посеревшей простыне, и он читал. Чтобы успокоить его, Кристин разделась — теперь он мог не сомневаться, что у нее действительно дела. Чем дальше они уйдут от письма в «Светило», тем лучше, и он читал детским, чуть виноватым голосом, пытаясь одной интонацией вызвать дух Пуховой Опушки.

— «Глава Четвертая», — продолжал он, — «в которой Иа-Иа теряет хвост, а Пух находит» [45].

— Ты показывай мне картинки, когда дойдешь, ладно?

— Конечно, солнышко. — Его все еще носило после выкуренного косяка, но уже гораздо меньше. — «Старый серый ослик Иа-Иа стоял один-одинешенек в заросшем чертополохом уголке Леса. Широко расставив передние ноги и свесив голову набок, он думал о Серьезных Вещах. Иногда он грустно думал „Почему?“, а иногда „По какой причине?“…» — Гноссос читал, мотая из стороны в сторону собственной мохнатой головой, говорил разными голосами за разных зверей, показывал ей картинку, на которой Иа-Иа, просунув голову между передних ног, высматривает пропавший хвост.

— «… усталый и голодный, он вошел в Дремучий Лес, Потому что именно там, в Дремучем Лесу, жила Сова…»

Но то был не ослик Иа-Иа и не Сова — никто и ничто не знало этого имени, кроме тусклой и почти недоступной части его сознания, обволакивающей тьмы, где вероломным шепотом звучали осторожные предупреждения. Оно появилось в момент, когда отступил Иммунитет, и никакая броня, никакая оболочка не могли больше противостоять его силе. Оно набросилось, просочившись сквозь окна и двери, сквозь трещины в стенах и гнилостное дыхание унитаза. Оно несло в себе мощь и жестокую тягу к смерти, его злобное присутствие уже нельзя было игнорировать. Резко выпрямившись, они озирались по сторонам и держали друг друга за руки — жалкая иллюзорная защита; книга упала на пол и, подпрыгнув, захлопнулась. Изо ртов вырвались крики неудержимого ужаса — так мог кричать во сне первобытный человек, измученный примитивным, скрежещущим страхом. Но они не спали.