История ислама с основания до новейших времён. Т. 2 - Мюллер Август. Страница 4

В западных провинциях халифата дело стояло несколько иначе, чем в Ираке. Неразрешимые противоречия воплотились здесь в отношениях между партией староверующих Медины и мирскими веяниями двора в Дамаске. Люди, подобные сыну Алия Хусейну сыну Зубейра Абдулле, в особенности же принадлежавшие к семьям пророка, законных халифов и прежних претендентов, сами питавшие известные притязания на трон, не теряли никогда надежды положить когда-нибудь с помощью набожных Медины конец узурпации исконных неприятелей пророка. В свою очередь и партия набожных, находясь под влиянием этих почитаемых кружков, укреплялась все более и более в своей старинной антипатии к партии мекканских аристократов. Таким образом, с мединцами столковаться не было никакой возможности, и Му’авия отказался раз и навсегда привлечь их на свою сторону. Над ними поставил он как бы в насмешку наместником Мервана Ибн Аль-Хакама, того самого, которого цареубийцы в свое время почли было за убитого, но который пришел вскоре в себя, выступил с прочими из Мекки в поход и принимал участие в верблюжьем сражении, стараясь всячески нанести вред Алию, а затем, конечно, покинул правоверных на произвол судьбы. Теперь принуждены были набожные видеть, как этот же Мерван въехал в город во главе целой толпы членов семьи Омейядов и своих приверженцев и снова принял бразды того же еще со времени Османа постылого управления. Более всего, конечно, желал Му’авия ослабить влияние набожных союзников на совокупность мусульманской общины и, если возможно, овладеть им для дома Омейи Мы уже упоминали ранее, что даже из мирских самые рьяные миряне не смели и подумать что-нибудь изменить в исповедуемом арабами исламе. Положим, самые почтенные из простого народа в Сирии не особенно-то много понимали в делах веры; недаром же толковали про них позже в Ираке, что самые начитанные между ними почитали Алия за ставшего знаменитым во время междоусобной войны атамана разбойников и в молитвах своих упоминали имя Мухаммеда вместо Аллаха. Если даже и так, все же и в этих людях ярко теплилось сознание принадлежности к миру мусульман; в интересах самого правительства необходимо было обращать себе на пользу религиозное народное чувство, особенно там, где оно выступало явно наружу. Вот почему Му’авия не только соблюдал самолично все религиозные обряды по положению, но и пользовался всяким подходящим случаем, дабы выказать свое почитание святыне. Чтобы показать пример, он послал дорогие шелковые завесы для Ка’бы, купил также невольников для прислуживания при ней. А в 50 г. (570) задумал даже перевезти кафедру пророка из мечети Медины в Дамаск, дабы сделать резиденцию свою в глазах правоверных религиозным средоточием ислама. Но в конце концов он не осмелился привести в исполнение своего намерения, устрашенный, как утверждают набожные, чудодейственными знамениями божеского неблаговоления. К этому плану возвращались и его преемники, Абд-Аль-Мелик и Валил, Но и они должны были тоже отступиться, ибо не могли скрыть от себя, что религия покоится прежде всего на неограниченном уважении ко всему, что пророк говорил и совершал; произвольное же прикосновение к мечети, им самим воздвигнутой, неоспоримо сочтется всеми за ужасное посягательство на все святое и высокое, будет обесславлено и принесет более вреда, чем пользы.

Но если намерение превратить мирскую столицу государства в духовную не осуществилось, зато по крайней мере народонаселение вне Медины привыкало в течение долгого ряда лет все более и более видеть в халифе Омейяде истинного главу общины верующих. Не недостаток народной привязанности поэтому подготовлял правительству затруднения – уже в начале междоусобной войны сирийцы готовы были за своего мудрого и щедрого эмира идти в огонь и в воду. Зато именно теперь всплывают снова старинные обычаи арабского язычества, менее чем где-либо оттесненные на задний план силой религиозного воодушевления; в особенности же развился партикуляризм и взаимная племенная зависть, доходящая до неприязненности, равно как и строго преследуемое еще Мухаммедом кровомщение. Самая опасная рознь проявилась между племенами ма’аддитскими (северо-арабскими) [4] и йеменскими (южноарабскими). Еще со времени больших переселений до Мухаммеда почти повсеместно по арабскому полуострову наседали друг на друга враждебные племена, целые столетия преследовали они друг друга со смертельной ненавистью. В Сирии йеменцы преобладали. Они принадлежали к большой группе Куда’а, по преимуществу к племени Бену Кельб; а также немалочисленные Маадциты принадлежали к Кайс Айлану – большому племени бедуинов центральной Аравии. Сообразно этому все раздоры подымалась между двумя партиями кельбитов и кайситов, подобно средневековым гвельфам и гибелинам. Му’авия умел, однако, мастерски обессиливать оба противоположные течения, мудро распределял свои знаки милостей, ровно придерживая чаши весов, и сдерживал твердой рукой все их мелочные распри. Раз только по вопросу о престолонаследии и ему пришлось нелегко с ними, но благодаря известному своему искусству и бесстрастию он успел и тут побороть возникшие несогласия. Он особенно превосходно усвоил манеру обращения с народом: хотя некоторые замечают, что и халиф также, вероятно увлекшись опытностью своего «братца» Зияда, завел постепенно телохранителей, почетную стражу и полицейских, но он понимал, что свободный араб имеет право позволить себе высказаться самостоятельно перед лицом повелителя правоверных. Даже на грубость он предпочитал, для поддержания обаяния своего сана, отвечать лучше языком, чем кнутом. И мудрый мекканец почти всегда находил в запасе меткое словцо. Дерзкие бедуинские замашки, таким образом, ни разу не перерождались в грубое неповиновение либо нарушение общественного спокойствия. До нас дошла история вражды, возгоревшейся между двумя маленькими племенами, Амир и Ракаш, принадлежавшими к йеменцам куда’итам: обе родственные ветви из-за какого-то несчастного пари жестоко перессорились. Особенно преследовали друг друга эпиграммами Зияд ракашит и Худба амирит; дошло наконец до настоящего побоища, и Худба умертвил Зияда. Родственники обратились с жалобой к Саид Ибн-аль-Асу, заместившему только что Мервана в качестве наместника Медины. Тот засадил нескольких родственников Худбы в тюрьму в виде ответственных заложников за всю семью. Надо было выручать близких, и убийца явился добровольно сам. Саид отослал его вместе с донесением к халифу. Худба был недурной поэт и все свое дело импровизировал в стихах перед муавией. Как и всякий араб, халиф обладал и вкусом, и пониманием настолько, чтобы оценить высокий поэтический талант, да и сам иногда при случае пописывал стихи. Несчастный заинтересовал его, но оправдать было трудно. Му’авия отослал преступника назад к наместнику с указанием держать его в тюрьме, пока не подрастет сын убитого Зияда и не решит, что делать с пленником: отомстить ли убийце смертью за смерть или удовольствоваться вирой. Халиф полагал своим решением спасти несчастного, но он ошибся: лет пять, шесть спустя молодой человек достиг определенного возраста, пожелал смерти Худбы и на этом уперся, хотя многие почтенные граждане Медины, в числе их наместник, сыновья Омара и Алия, предлагали ему уплатить удесятеренную пошлину за кровомщение. Честность и дарования пленного заполонили сердца многих. Когда вывели его на казнь, он вручил душу свою Богу в следующей строфе: [5]