Церковь в истории. Статьи по истории Церкви - Мейендорф Иоанн Феофилович. Страница 62

Это расхождение просматривается во многих контактах и спорах того времени. Сказывается оно и в понимании трех основных новозаветных текстов, касающихся св. апостола Петра (Мф. 16:18–19; Лк. 22:32; Ин. 21:15–17). Римская трактовка, согласно которой слова Христа, обращенные к Петру, относятся исключительно к римскому епископу, была отныне принята всем Западом как самоочевидная. На Востоке же эти слова воспринимались в общем контексте жизни каждой Поместной Церкви и даже отдельного верующего. Так, Ориген (III в.) видел в Петре пример всякого верующего: вера превращает в «камени» (pљtrai) всех христиан, и каждый христианин получает ключи от Царствия Небесного, чтобы в него войти [414]. В святоотеческой традиции Петр чаще понимается как первый «епископ», которому поручено научение и окормление паствы его местной общины, как возглавитель и предстоятель евхаристического собрания. Эта традиция, выраженная в III столетии сщмч. Киприаном Карфагенским, основана на идее, что в каждой «кафолической» Церкви епископ, занимая «кафедру Петра», предстательствует за верующих. И в византийской экклезиологии эта идея стала общепринятой. То, что мощи св. Петра находятся в Риме, где он умер, придавало Риму популярности как центру паломничества и способствовало его нравственному престижу, но духовное присутствие «Петра», воплощенное в служении местного епископа, было также опытно познаваемой реальностью в каждой Церкви. В полемике против папских претензий византийские авторы XIV и XV вв. не отрицали особого, даже исключительного места Петра среди апостолов, но они оспаривали идею исключительного преемства Петра в одном только Риме. Так, Нил Кавасила, фессалоникийский епископ XIV в., пишет:

Повторные попытки договориться о церковной унии происходили по инициативе византийских императоров, искавших военной и политической поддержки Запада против мусульманской угрозы. Папы благоволили этим попыткам, но притом настаивали на формальном и окончательном принятии и вероучительной позиции, и церковной структуры латинского христианства. Противодействие обычно исходило от священства как греческих, так и славянских стран. Оно требовало, чтобы уния не превращалась в простую капитуляцию, но обсуждалась на открытом и свободном соборе обеих Церквей. Совершенно новая ситуация – выход из тупика – создалась благодаря торжеству «соборного движения» на Западе. Под влиянием Великой схизмы, которая начиная с 1378 г. противопоставляла пап антипапам, в Констанце (1414–1418) было признано преимущество авторитета Вселенских Соборов над папами. Папа Мартин V, избрание которого объединило враждующие партии Запада, подтвердил декрет «Frequens» («Изобильно…»), признавший папу ответственным перед собором, созывавшимся в определенные промежутки времени. Помимо прочего, это открыло возможность созыва подлинного и представительного Вселенского Собора, который, как и в первом тысячелетии христианской истории, включал бы представителей как Восточной, так и Западной Церквей.

Собор проходил последовательно в двух итальянских городах, Ферраре и Флоренции (1438–1440), и был результатом серьезной уступки папства экклезиологическим установкам Востока. До этого времени папы считали, что разногласия между Востоком и Западом не подлежат обсуждению и что у Востока нет иного выбора, кроме как принять веру кафедры Петра и признать авторитет папы так же, как он признавался на Западе. В Ферраре и Флоренции обе партии встретились без предварительных условий: Латинская Церковь согласилась даже, что собор этот будет считаться Восьмым и тем самым станет продолжением общей традиции, проявившей себя в последний раз в Никее в 787 г. на VII Вселенском Соборе, осудившем иконоборчество. Соответственно, богословские и экклезиологические достижения Запада в период с 787 по 1438 г. были имплицитно поставлены под сомнение.

Однако это важное для дела унии преимущество в длительных спорах в Ферраре и Флоренции не было использовано должным образом. Духовная пропасть между двумя мирами и различие в богословской методологии затрудняли взаимопонимание.

Латинская позиция на соборе представлялась и защищалась наследниками латинской схоластики, прибегавшими не только к авторитету Предания, но и к философской аргументации, от которой очень далеки были православные византийцы. «Почему Аристотель, Аристотель? Никакого толка от Аристотеля», – бормотал изумленный делегат из далекой Грузии, когда доминиканец Иоанн Торквемада обсуждал тонкий богословский вопрос [416]. Другим примером, иллюстрирующим разницу в подходе к основам христианского опыта, был долгий спор о чистилище. И хотя обе стороны были согласны, что молитвы за усопших возможны и необходимы, они по-разному понимали природу «очищения», которое требовалось душам умерших людей. Латиняне, защищавшие законнический подход, настаивали, что Божественная справедливость требует удовлетворения за совершенные грехи, в которых не было принесено соответствующего им покаяния. Это противоречило греческому убеждению, унаследованному от свт. Григория Нисского, что богообщение есть бесконечное возрастание в чистоте и что возрастание это, являющееся назначением духовной жизни, действительно продолжается даже после смерти.

Однако восточную делегацию во Флоренции не отличало единомыслие. Если большая часть делегатов, плохо подготовленных к чисто богословскому диспуту, была озабочена главным образом желанием избежать турецкой угрозы, то представители интеллектуальных кругов принадлежали к двум различным группам, разошедшимся в своих подходах еще до начала дебатов.

Свтятитель Марк Евгеник, митрополит Эфесский, представлял монашеское, или исихастское, возрождение. Он считал, что христианская истина в полноте своей открыта и опытно познана, естественным же средоточием этого опыта является Православная Церковь. Вера была для него, несомненно, выше политической выгоды, и само выживание Византии перед лицом надвигавшегося турецкого вторжения не было равноценной расплатой за компромисс в вопросах веры. Он, однако, не был фанатиком. Искренне участвуя в переговорах об унии и – быть может, наивно – надеясь убедить латинян в том, что истина живет в православии, он произнес официальную хвалебную речь папе Евгению IV по прибытии его делегации в Феррару.

Другая греческая партия, наиболее ярко представленная Виссарионом, митрополитом Никейским, принадлежала к течению, разделявшему идеи Варлаама Калабрийского, бывшего за столетие до этого противником свт. Григория Паламы. Подозрительно относясь к монашескому мистицизму, партия Виссариона была страстно предана философским и культурным достижениям греческой Античности. Для Виссариона и само христианское Откровение было неотделимо от его воплощения в греческой философии, и он не представлял себе, что христианство сможет выжить под игом ислама. Кроме того, философское возрождение в латинской схоластике, а также сопровождавшее его восхищение всем греческим, которое Виссарион увидел в Италии эпохи Ренессанса, убедило его, что спасение может прийти только от Запада, невзирая на Filioque. Взгляды Виссариона разделяли и другие участники делегации, в том числе митрополит Киевский и всея Руси Исидор. Единодушие Виссариона и Исидора по отношению к формулировке унии, а также настойчивость императора побудили большинство уже психологически измученных греческих делегатов также подписать этот документ. Один только свт. Марк отказался. Постановление об унии отражало западный взгляд на вопрос о Filioque: признавалось, что Дух Святой исходит от Отца и Сына «как от единого начала» (sicut ab uno principio), и поэтому вставка в Символ веры объявлялась «легитимной». Акт унии подтверждал западную доктрину чистилища и, последнее, но не менее важное, объявлял папу истинным «наместником Христовым», обладавшим «полнотой власти» (plena potestas) в деле управления и окормления вселенской Церкви. Это последнее решение было главным, как бы кодовым знаком, означающим конец западного соборного движения. Флорентийский собор фактически отверг систему, утвержденную в Констанце, при которой папа был ответственным перед регулярно созываемым собором.