Уйти и не вернуться - Абдуллаев Чингиз Акифович. Страница 24

Асанов радушно приветствовал шейха Курбана и приказал подать традиционный чай.

— Ты преследуешь нас, — начал шейх после того, как сделал первый глоток чая, — уже две недели. Что тебе нужно, «Барс»? Мы много слышали о тебе. Таджики гордятся, что среди «шурави» есть такой таджик. Но почему именно нас. Что ты хочешь?

— Пленных. Верните их мне, и я отсюда уйду. Вы захватили моих людей. А я никогда не бросаю своих людей, — ответил Асанов.

— Мы взяли их в честном бою, — возразил шейх Курбан, — мы хотели обменять их на оружие.

— Только не со мной. Продовольствие, одежду, пожалуйста. А оружия не дам, — твердо ответил Асанов.

Это была одна из самых удивительных страниц войны. И самых позорных. Часто выручая своих пленных, некоторые командиры просто меняли оружие на солдат, не отдавая себе отчета, что это оружие еще будет стрелять против их товарищей.

— От тебя, — развел руками шейх Курбан, — мы не возьмем ничего.

— Почему такая избирательность, — улыбнулся Асанов, — именно от меня?

— Тебя хорошо знают в этих горах, — напомнил шейх, — люди верят тебе. Все пуштуны знают — твое слово закон. Ты никогда никого не обманывал. Поэтому мы отдадим тебе твоих людей просто так, безо всякого выкупа.

— Ну, что-то вы все равно потребуете, — понял Асанов.

— Да, «шурави», потребуем. Ты должен дать слово офицера, слово мусульманина, что всегда, когда будешь хоронить мусульман, ты будешь читать поминальные суры из корана, если рядом нет муллы, способного сделать это.

— Но я коммунист, — напомнил Асанов.

— Знаю, что ты безбожник. Но Аллах говорит, что спасутся те, которые уверовали. Может, я забочусь и о спасении твоей заблудшей души?

— Если вы освободите моих ребят, я дам такое слово, — подумав, ответил Асанов.

— Ты убил слишком много наших людей, «Барс», — спокойно сказал шейх, — искупи свою вину перед Аллахом. Хорони убитых по нашим обычаям. Больше мы от тебя ничего не хотим.

— Даю слово офицера, — поднялся Асанов, — если к вечеру люди будут в моем лагере, я всегда буду читать коран над убитыми мусульманами, если рядом не будет муллы. Даю слово, — повторил он.

— Твои люди будут здесь через два часа, — поднялся и шейх Курбан, — все пятеро.

— Шестеро, — напомнил ему Асанов, останавливая уже собиравшегося уходить шейха.

— Нет, пятеро, — возразил шейх, — твой раненый офицер был очень плох. Мы боялись, что он не выживет. И отправили его в Ургун. Он, наверно, уже в соседней стране, если еще остался жив.

Асанов замер. Получалось, что Кичина он уже достать не сможет. Но и брать обратно свое слово он не торопился. Его клятва стоила жизни и свободы пятерых людей. А это было совсем не так мало.

— Приводи людей, шейх Курбан, — сказал он уставшим голосом, — а я сразу уйду отсюда. И выполню свое обещание.

— Ты дал слово, — поднял руку шейх, — отныне все мусульмане будут знать, что и отважный «Барс» почитает Аллаха. Больше мне ничего не нужно.

Шейх Курбан сдержал слово. Не прошло и двух часов, как пленные солдаты были доставлены в лагерь Асанова. Но старшего лейтенанта Кичина среди них не было. Этот случай получил громкую огласку. Начальство даже объявило «выговор» Асанову за несанкционированные переговоры. Но его клятва обошла весь восточный Афганистан, спасая жизни многим советским пленным. Если среди «шурави» есть мусульмане, почитающие Аллаха, то не все они подлежат уничтожению, — справедливо рассуждали моджахеды.

А Кичин первые пять дней вообще ничего не помнил. Он был без сознания. Полуживого его привезли в лагерь моджахедов, и затем уже без надежд на спасение переправили ближе к границе. Некоторые даже советовали, не дожидаясь конца, отрубить ему голову. За голову офицеров давали больше денег. Это не было варварством или казнью в глазах моджахедов. Просто голову предъявляли в качестве доказательства. По нормам шариата разрешено членовредительство. И вору, например, могут отрубить руку. А неверную жену забросать камнями. Другой образ мыслей, другой образ жизни всегда вызывает негативную реакцию от настороженности до вражды. Не обязательно принимать чужой образ жизни, но понимать — необходимо.

Кичин выжил во многом благодаря врачу, оказавшемуся в лагере, представителю Красного Креста арабу Адибу Фараху. Молодой врач самоотверженно боролся за жизнь тяжело раненного русского офицера и сумел победить. К концу второй недели стало ясно, что Виктор Кичин идет на поправку. Документы его почти все сгорели и никто даже не догадывался, что он старший лейтенант, офицер военной разведки. Считали, что он обычный пехотный командир, попавший в плен во время сражения. Если бы кто-нибудь узнал правду, Кичиным сразу занялись бы представители американских или пакистанских спецслужб.

Еще через неделю в лагерь приехал сам шейх Курбан.

Одним из первых, кого он навестил, был пленный советский офицер.

— Хочу тебя обрадовать, — заявил шейх, — все твои люди освобождены. Они вернулись к своим благодаря помощи таджикского «Барса». Ты знал такого?

Конечно, Кичин знал своего командира, тогда еще подполковника Акбара Асанова или «Барса», как его называли в Таджикистане. Но особенно показывать этого здесь не стоило.

— Слышал о таком, — сказал Кичин переводчику. Он немного понимал пушту, на котором говорили в лагере, но решил этого не показывать.

— «Барс» дал мне слово всегда хоронить погибших мусульман по нашему, мусульманскому обычаю. Как думаешь, он сдержит свое слово?

— Если дал слово, значит, сдержит, — быстро ответил Кичин.

— Мы тоже так думаем. Тебя мц тогда не могли отпустить. Ты был очень плох. А здесь далеко до «шурави». Не пытайся отсюда бежать, офицер, у тебя ничего не выйдет, — показал шейх Курбан на горы, — эти горы без проводника не пройти. А в одиночку ты просто погибнешь.

— Вы хотите меня держать все время здесь? — спросил Кичин.

— Увидим, — ничего не сказал конкретного шейх и вышел из палатки.

А потом потянулись томительные дни. Кичину разрешали ходить по лагерю, и он постепенно знакомился со стариками, живущими здесь со своими семьями, с детьми, играющими среди палаток, с молодыми моджа-хедами, ушедшими в горы от бомбардировок своих кишлаков и взявшими в руки оружие, чтобы защитить свои земли и свои семьи. Многие бежали в горы только из-за необъяснимого страха перед «шурави». Другой образ жизци, атеизм безбожников вызывали страх сильнее, чем реальные снаряды и выстрелы.

Кичин, разговаривая с простыми людьми, вникая в их нехитрый, житейский быт, узнавая их привычки и особенности, начинал понимать, какой страшной трагедией обернулась война для афганцев. Авантюризм афганских политических деятелей, недальновидность советского руководства, отсутствие гибкости у военного командования стали основными источниками того массового исхода людей, который начался по всей стране с начала восьмидесятых. Любая война являет собой зло в первозданном, почти рафинированном виде, включая в себя все необходимые компоненты насилия, надругательства, отсутствия любых прав граждан, беззакония, попрания божеских и человеческих норм. Но гражданская война, усугубленная военной интервенцией, есть зло еще более страшное и горькое, когда множатся в любых количествах Каины, убивающие братьев своих и глас Божий вопиет «Где брат твой, Авель?»

Горький осадок «афганского синдрома» как-то смазал то обстоятельство, что в Афганистане идет гражданская война до сих пор, и тысячи граждан одного государства убивают своих соотечественников, единоверцев, братьев по крови. В некоторых афганских семьях зеркально повторялась ситуация типичной гражданской войны, когда старший сын, ушедший в город на заработки, является командиром роты или батальона, активистом Народно-демократической парии Афганистана, а младший брат, выросший в кишлаке — командиром отряда моджахедов. И несчастная мать молит Аллаха о сохранении жизни обоим сыновьям.

В таких условиях отношение моджахедов, за редким исключением, к представителям Советской Армии было куда более мягким, чем к представителям собственного народа. Таких афганцев обычно ждала мучительная смерть. Кичина особенно потряс один случай, происшедший спустя месяц после его пленения.