Христос и карма. Возможен ли компромисс? - Брюн Франсуа. Страница 16

Такая тенденция появляется довольно рано, как только начинает формироваться концепция мира и нашего предназначения, то есть, уже в Упанишадах [77]. Единственный путь, на котором можно достичь освобождения, то есть избежать адского круговорота рождения и смерти, это отрешенность. Всего остального: молитв, жертвоприношений, добрых поступков – недостаточно. В лучшем случае, всем этим вы добьетесь лишь счастья (очень мимолетного, к тому же) перед новым рождением. Но подлинного и окончательного освобождения можно достичь лишь отрешенностью, то есть путем одиночества. Французский монах Анри Лё Со, ставший Свами Абхишиктанандой, четко очертил этот путь:

«Даже воздаяния и радости иного мира не так уж и важны; они продлятся лишь до тех пор, пока не иссякнут вызвавшие их заслуги. Воздаяние зависит от деяния и полностью им обусловлено, отсюда относительная ценность молитв и ритуальных жертвоприношений богам; это годится лишь для того, чтобы обеспечить нам удобную жизнь на земле, а в некоторых случаях еще и краткое пребывание в промежуточной зоне, в том “небесном” мире, который называется „сварга”. Вот почему Мундака Упанишада советует: оставь все, удались в лес, практикуй отрешенность, безразличие, и пусть душа твоя пребудет умиротворенной» [78].

Стоит уточнить, что молитва понимается здесь лишь в качестве ритуальной формулы. Здесь нет даже намеков на то, что она может творить или развивать подлинные и глубокие отношения с Богом. Но если копнуть глубже, то мы увидим, что и сами эти отношения с Богом тут не так уж и важны. Верно, конечно, и то, что упомянутая отрешенность должна привести в нормальном случае к полному слиянию с брахманом, то есть с тем Абсолютом, который лежит уже по ту сторону всех вещей. Но этот Абсолют оказывается здесь уже настолько запредельно потусторонним, что с ним невозможно вступить ни в какие личные взаимоотношения. Так что нам, похоже, чтобы достичь высшего освобождения, не очень-то приходится и рассчитывать на этого самого Бога.

Но и отношения с другими тоже оказываются столь же малозначимыми. Примечательно, что среди тех добрых поступков, которые могут нам «в некоторых случаях» обеспечить временную передышку между земными жизнями в промежуточной «небесной» зоне, даже не упомянуто милосердие по отношению к ближнему. Такой вариант просто вообще не рассматривается. Чуть дальше Анри Лё Со имплицитно подчеркивает это: «Чудесно, что вся традиция индуизма требует, чтобы человек посвятил последнюю фазу своей жизни поиску себя, в том предельном отрешении от всего, которое предшествует смерти» [79].

Спасение без любви

Те, кто любит читать свидетельства людей, побывавших на грани смерти (так называемые «околосмертные переживания»), прекрасно знают, что, когда мы прибудем в мир иной, с нас спросится не степень нашей отрешенности, но наша отзывчивость по отношению к другим. Будь мы при этом христиане, иудеи, мусульмане, индуисты, буддисты, атеисты, не важно, Светящееся существо (возможно, сам Христос) задаст нам там вопрос: «Что ты сделал со своею жизнью?.. Любил ли ты других так, как Я люблю тебя? Всецело? Безусловно?» [80]

А Мундака Упанишада, на которую ссылался Анри Лё Со, наоборот, требует от нас столь полной отрешенности, при которой нужно оставить «даже стремления, влекущие к добрым поступкам». По крайней мере, именно так комментирует эту Упанишаду Шанкара, великий духовный учитель VIII века и весьма авторитетный индийский мыслитель [81]. Иными словами: даже если вас тянет делать добро, не надо. Попробуем прояснить эту мысль. Речь идет не об утонченном «искушении делать добро», которое нередко оказывается просто одной из бесчисленных разновидностей экзальтации эго. Нет, речь идет, действительно, об абсолютной отрешенности, об отказе от какого бы то ни было вмешательства в мир. В этом вопросе у Шанкары оказалось даже больше последователей, чем он сам того ожидал. Но я все же сильно опасаюсь, что за таким духовным поиском притаилась, в конечном счете, еще одна, совсем другая разновидность, еще один утонченный триумф эго.

Однако Шри Ауробиндо и сам заметил ограниченность этой древней концепции. И проблема тут не только в одиночестве, которое в эмоциональном плане мучительно для человека, ведь, в конце концов, лучше уж нам приспособиться к Истине, а не наоборот. Проблема в том, что такое решение загадки нашего существования в мире будет упрощенным. Потому что оно совсем не учитывает тот факт, что в мире мы не одни. Духовный рост каждого из нас в пределах времени, отпущенного нам на жизнь, имеет двойное измерение, как индивидуальное, так и коллективное. Это признал и Шри Ауробиндо:

«Древняя концепция круговорота рождений страдает …чрезмерным индивидуализмом. Человек слишком концентрируется на себе самом и считает свое последующее рождение и карму своим личным делом, отдельным движением, отгороженным от всего остального. Так что слишком много внимания уделяется озабоченности каждого человека самим собой. Это учение, хотя и признает универсальные отношения и единство всего, последовательно учит при этом человека видеть в жизни лишь условие и средство собственной духовной выгоды и собственного отдельного спасения» [82].

Сомнения в основах вероучения

Может быть, все вышеперечисленное и привело к тому, что более поздние духовные учителя оказались неудовлетворенными некоторыми из оснований это великой традиции.

Шри Ауробиндо под под конец своей жизни уже не так вдохновлялся идеей нового рождения: «О! начинать все сначала, снова детство и период неведения, нет». Да и сама «Мать» (Мирра Альфасса), продолжившая и углубившая его идеи, тоже, как оказалась, стала довольно скептически относиться к этому вопросу: «Неужели нужно покинуть это тело лишь для того, чтобы выстроить себе другое? Я не знаю… это не соответствует… Мне никогда не говорили, что это обязательно должно быть именно так» [83].

Еще категоричнее говорит об этом Шри Нисаргаддата (1897-1981):

«Реинкарнация предполагает некое Я, переходящее из одной жизни в другую. Но такового нет и в помине. Этот пучок надежд и воспоминаний, который называют моим Я, воображает о себе, что существует бесконечное количество раз, и творит время, чтобы приспособиться к своей ложной вечности; для того, чтобы быть, мне не нужно ни прошлого, ни будущего» [84].

Речь здесь, конечно, идет не о полном отказе от идеи реинкарнации, но скорее, об акцентировании внимания на непостоянстве вещей и жизней, на чем сходятся, по сути, самые разные течения индийской мысли: эту идею мы находим и в индуизме, и в буддизме. Автор, у которого я нашел в свое время вышеприведенную цитату, так ее прокомментировал:

«Пусть не делают из этого высказывания вывод, что он систематически отрицает реинкарнацию. Такой человек просто не может мыслить систематически. Как и Кришнамурти, он просто заявляет, что она совсем не обязательна для духовного роста, не считает ее ни идеалом, ни условием спасения, ни следующим этапом предполагаемого совершенствования» [85].

Ну, и наконец, я хотел бы привести небольшую цитату и из самого Кришнамурти (1895-1986). Во многих посвященных ему книгах и докладах его нередко причисляют к великим индуистским авторам, вписывающимся в классическую традицию веры индуизма в реинкарнацию. Но тут двойная ошибка. Во-первых, он совершенно порвал с религиозной традицией своей страны. Любая традиция представляется ему тюрьмой. Во-вторых, он вообще воздерживался от высказывания своего мнения о проблеме реинкарнации. Он только настаивал на том, что не надо придавать ей слишком большого значения: