Психоэкология реальности. Русское бардо (СИ) - Бухтояров Александр Александрович. Страница 46

Но что же дальше? Дальше — отнюдь не в пространственном и даже не во временном планах. Искать границы миров — границы между мирами иначе, чем в Сознании, — негде. Она там, где мы как Родовая сущность её обозначили в сотворчестве с Богом.

После преодоления Бардо Неопределённостей, которое и есть граница между реальностями тонкого и явленного во плоти планов, Высшее тело вновь обретает свободу воли. Оно может продолжить движение уже в Тонком Мире и начинает этот мир исследовать.

— Фрагмент из практики:

В поисках упавшего в заливе экипажа я вышел в состояние "ноль", из него — в Единое Время и стал гулять под и над водой. Увлёкся наблюдениями. При возвращении назад "завис". Не мог отождествиться с физическим телом. Возникла мысль: а зачем, если я могу существовать и без него, возвращаться в это переплетение мышц и нервов?

Однако можно-ли стать бабочкой, не вызрев, как куколка? Невозвращением я убивал себя. И это было не только убийством тела, это было убийством возможности преобразиться, пройти стадию человека-"куколки". Самоубийство есть двойное убийство.

Тогда мне удалось "войти" через чакром сердца, быстро оживить тело и сделать целый ряд выводов для будущих путешествий "за пределом". Они пригодились, как пригождается и актуально работает абсолютно всё, что было так или иначе явлено человеку.

Память об этом фрагменте подготовки обязала меня ограничить траекторию движения своей сущности как минимально допустимую для задачи Преображения в Миру. Оказалось, что достаточно дойти до уровня Монад. Выше фрагментарно проглядывались сказочные дворцы. Далее в непроявленном для меня неполно проявлялись иерархии тонкоматериального…

— Сознание работало в нескольких проекциях

1. Работа с проявленным планом и физическим телом.

2. Работа на тонком плане в Бардо нового возрождения.

Эти проекции существовали как две деятельности сознания, связанные друг с другом весьма условно. Обыденное сознание должно было уживаться с запредельно изменённым. Но в данном случае как раз оно, обыденное сознание, и было изменённым по отношению к запредельному, которое стало базовым.

— Фрагмент в обыденном сознании:

После того, как мы чудом не разбились, лейтенант Караев дал команду набрать исходную высоту.

Тихо подрагивая и боясь сделать крен, я полез вверх, не веря в то, что жив. И тут в наушниках прозвучали слова, от которых весьма условная связь с жизнью вновь оборвалась.

— Получилось плоховато, — сказал инструктор, — придётся повторить!

От этих слов я вновь обнаружил себя выпрыгнувшим из самолёта внешним наблюдателем. Этот внешний управлял внутренним, сидящим в самолёте как радиоуправляемым роботом. Ватные ноги-руки двигались затруднённо, но зато точно. Глаза этого "робота" смотрели, но изображение передавалось сидящему на облаке "двойнику", который принимал решения абсолютно хладнокровно, без эмоций. Это и было "неделание".

Суть состояния "неделания" заключается в том, что в нём оказывается выброшенным из обихода тело чувств и эмоций, то есть астральное тело. Именно это тело "склеивает" физическое тело с Высшим, обеспечивая целостность сущности.

В "неделании" целостность разделена на части и человек отдалённо напоминает автомобиль, разбросанный по гаражу в виде основных узлов.

Робот посадил самолёт, двойник летел рядом, наслаждаясь абсолютной свободой.

— Были шероховатости, — сказал лейтенант. — В самостоятельном полёте устранишь их.

Инструктор повернулся и ушёл к следующему "курсачу".

И тут "двойник" настиг моё физическое тело, отождествился с ним. Каждый орган, каждая живая клетка завопила: как, только что ты нас чуть не убил, и снова лететь? Я замер, уставившись на студента уфимского авиационного института, заправлявшего мой Л-29.

Меня переполняла самая гнусная, самая чёрная зависть к тому, что он-то остаётся на земле, а мне придётся садиться в это железо, которое летает совершенно противоестественным образом, непрерывно норовя упасть. Ноги стали свинцовыми, лицо — разноцветным. Не было ничего материального, чем бы я не пожертвовал ради того, чтобы больше не подходить к самолёту никогда.

Но я был Пробужденным, уверовавшим, что небо — это моя стихия. И в этой вере, которая создавалась упорным трудом над собой, не дрогнул.

Ватной рукой я запустил двигатель. И по мере того, как он набирал обороты (центробежные турбины набирают их долго), в меня стала вливаться уверенность. Высшее тело справилось с "бунтом" чувственного. И чувственное, смирившись, стало искать в полёте не ужасы, а радости. Небо и впрямь стало моим домом.

Памятуя об этом случае, я понимал, что если только допущу слияние запредельного состояния с обыденным, произойдёт "бунт" чувственного и я уже не смогу разобраться, где обыденное, где изменённое сознание. И закончу свою жизнь обычным умалишённым.

Это заставляло держать сознание контролируемым в полном объёме. Однако надо было когда-то и спать. А во время сна человек попадает в зону неосознаваемого. И это было самым сложным. Вот характерная ситуация.

Глубокая ночь. Я сижу на кухне, уставившись глазами во что-то далёкое.

— Ты что тут делаешь? — спрашивает друг.

— Караулю.

— Кого?

— Себя!

Многозначительно повертев пальцем у головы, друг скучно зевал и уходил досыпать.

Однако вскоре караулить себя стало всё проще, я перенёс эту функцию в сон. Правда, сновидения стали сплошь контролируемы, и даже когда их не было, я отслеживал поведение неосознаваемого.

Так, оказалось к месту, и пригодилась практика управления сновидением.^[K-11]

Неосознаваемое никогда не было отделено от осознаваемого непроходимой стеной. Между ними есть только фильтры. Человек способен проникнуть в своё неосознаваемое до самых дальних закоулков. В этом случае о человеке следует говорить как о маге, обладающем "четырёхмерным" сознанием.

Были моменты, когда эксперимент становился на грань срыва. Источником срыва могло стать невыразимое душевное страдание, ради прекращения которого я бы, не колеблясь, отпилил себе ножовкой руку. Но к страданию душевному физическая боль не относилась никак. И это делало страдание ещё более тяжким. Я пишу это отнюдь не из-за кокетства, а чтобы не сложилось впечатление о лёгкости Перехода.

Если бы когда-либо и как-либо я был ознакомлен с этим шквалом совершенно неведомого страдания, я бы отнекивался от него всеми способами. "Смерть" в физическом плане в этом кругу оказалась самым лёгким делом. Более того, физическая боль была бы радостью, но её не было. Тела не было, как его нет для совершенно здорового человека.

Я стал любить даже тех, кого раньше ненавидел, — храпящих ночью. Храп — свидетельство о том, что человек живой. И что живой я, который слышит.

Я стал по-другому смотреть на несчастных, потерявших рассудок. Психические заболевания — плата человека за обладание разумом. Страдания душевнобольных не сравнимы ни с чем. Степень гуманности общества может быть адекватно определена отношением этого общества к юродивым.

Я понял, что страх перед людьми, исследующими изменённые состояния, — тот же, что и страх перед "свихнувшимися". Это страх живущего в комфорте перед выброшенным на улицу бездомным. Эти страхи, как любые другие, — надёжная тропинка к пропасти, в которую готово упасть сознание, так и не научившееся в течение жизни пользоваться собственными крыльями. Чем, как не страхами, составленными друг за другом, формируется коридор, через который так часто гоняют на убой "разумное" людское стадо?

Но всё это в текущем времени произошло значительно позже. Во времени остановленном события разворачивались как фрагменты, дискреты. Функцию времени вполне выполняла их последовательность.