Священная терапевтика - Алеф Зор. Страница 21

Первосвященник внимательно взглянул на бледное лицо вельможи, его трясущиеся щеки и мелко подрагивающие кончики пальцев. Опытный взгляд различил при тусклом мерцании светильника до предела суженные зрачки, а выработанное годами упорных духовных тренировок умение видеть чужую боль показало, как в зеркале, ужас, струящийся сквозь безвольные глаза этого Человека.

— Следуйте за мной.

Узкий, слабо освещенный коридор без всяких украшений и барельефов привел к небольшой, но массивной двери. Иерофант Амена протянул руку и, нащупав что-то в примыкающей нише, открыл дверь. Номарх оказался в просторном светлом зале: солнечные лучи били, перекрещиваясь, из отверстий, проделанных наискосок в необычайно толстой стене; в каждом углу в широких бронзовых чашах горели огни, кроме того, здесь находилось множество предметов,

значения которых не постигал его сформировавшийся среди пиров и увеселений разум… Приметив у стены коврик и несколько подушек, номарх глубоко вздохнул и сел, готовый ждать.

Иерофант не торопился: некоторое время он постоял, перебирая свитки папируса, аккуратно разложенные на высоком престоле посреди зала, думал И вдруг резко обернулся:

— Ваше Достоинство — номарх Аа^[54]?

— Это истинно так, я — управитель этой области…

— Что ж, для меня честь оказать помощь столь мудрому, — уголки губ Пророка еле заметно дернулись, — и часто упоминаемому во многих хвалебных речах хозяину, повествуйте же недостойному слуге Амена о своих злоключениях.

— Меня постигла худшая из бед, сам Сет вошел в мой дом. Это я, злосчастный, не принес владыке пустыни жертвы в прошлом месяце, и, видно, боги отвратили от меня свое лицо. В самую большую жару я содрогаюсь от неведомого холода; моя супруга утверждает, что по ночам я, обливаясь потом, кричу как истязаемый раб, хотя ничего из этого не в силах запомнить. Во всей Вселенной не осталось такой вещи, которая бы радовала и веселила мое сердце — ибо оно сжато в тисках страха и огорчения. Часто при свете Солнца меня обнимает тьма и ужас, и тогда… — вельможа понизил голос до хриплого, прерывающегося шепота, — тогда мне становится слышен детский плач и из мрака возникает лицо женщины — губы ее шепчут проклятья! А затем, после этого…

— Каким из известных врачам телесных недугов страдало Ваше Достоинство до начала этих прискорбных явлений? — внезапно спросил Иерофант, не отрывая взгляда от большого свитка папируса, который все это время он держал в руках.

— Врачи утверждают, что мое сердце — слабо, а печень — не обладает достаточной живостью, но, святой пророче, это…

— И сколько кубков невинной крови ты, безумец, принял из рук этих врачей? — ровным, но жутким голосом вопросил Пророк.

— Ваше Достоинство, отче… я никогда бы не посмел совершить подобное… я твердо убежден…

— Не лги в святилище, сын мой.

Вельможа тяжело дышал, судорожно, до посинения, вцепившись в подушки.

— Твои деяния, отступник, подробно описаны здесь, — возвысил голос Первосвященник, поднимая лежащий на коленях свиток. — Твое появление в этом святилище на три дня опередило подробное изложение представителям жреческой коллегии истории всех совершенных тобой гнусностей. Человече! Во что превратила тебя твоя животная натура! Доколе будет стонать земля египетская под стопой кровопийц и распутников?!

— Отец Египта! Во имя Амена! Прости!

И мука, прозвучавшая в голосе этого Человека вместо обычной плаксивости, смутила Пророка.

Еще сильнее сошлись над переносицей брови, в могучей душе происходила борьба.

— Умер ли кто-нибудь из младенцев, над которыми ты учинил это зверство?

— Нет, клянусь! Это финикийские врачи, они убедили меня, доказывали… Но дети живы, они поправятся, я уверен… Отче! Спаси мою душу — и я сложу с себя титул, богатство, власть, удалюсь в обитель — ибо Сет пожирает меня изнутри… Осирис, лучше бы мне не родиться!

— Свой долг по отношению к твоей душе, несчастный, я обязан выполнить; судьбу твоего тела решит коллегия. Следуй за мной.

Жрец отодвинул каменную плиту в конце зала, и открылось другое помещение, тех же размеров, стены которого были украшены сложным барельефом из двадцати двух отдельных картин, связанных тем не менее общим сюжетом. Посередине этого зала можно было различить очертания небольшого бассейна, охваченного тремя концентрическими кругами, расстояние между которыми было покрыто формулами и клинописными знаками. Лампады, размешенные на каждой стене в форме большой пятиконечной звезды, внутри которой на стене была выгравирована человеческая фигура, освещали бассейн таким образом, чтобы оставался в полумраке высящийся над ним престол; на престоле симметрично были расположены Чаша, круглая металлическая пластина, покрытая письменами, меч, жезл и несколько свитков папируса. Перед престолом сквозь колеблющуюся завесу курений высился алтарь, в глубине его светились три мужские фигуры, простирающие руки над кубическим камнем. Над бассейном поднимался легкий пар…

— Сними с себя одежду и войди в воду.

Номарх, истерзанный тяжелой болезнью, не в силах совладать с собой после пережитого душевного волнения, не говоря ни слова, нервно сбросил с себя богато расшитый халат, тонкое белье и, зябко ступая по каменным плитам, повиновался.

Первосвященник приступил к алтарю. Бросил на тлеющие угли жертвенника горсть трав, вспыхнуло и поднялось розовое пламя; плотный туман, благоухающий ладаном, миртом и ирисом, окутал алтарь… Он взял с престола чашу и вылил ее содержимое в бассейн — пар приобрел зеленоватый оттенок. Номарх, притихший было, застонал.

— Ваше Достоинство, мое тело жгут тысячи огней!

— Молчи и забудь о своем теле.

Иерофант Амена наклонился и поднес к губам больного небольшую медную чашу, наполненную до краев темно-коричневой жидкостью.

— Пей.

Номарх припал к чаше, сделал четыре долгих глотка и вдруг — закрыл глаза, обмяк. Его некрасивое дряблое тело просвечивало сквозь принявшую изумрудный цвет воду бассейна, казалось длиннее. Номарх бессознательно шевелил губами, слабо вскрикивал, на лбу проступили крупные капли пота.

И тогда Пророк Египта опустился на колени и поднял руки. Некоторое время простоял так, не шелохнувшись; и лишь по легкому движению губ можно было догадаться — он молился. Лицо его постепенно меняло выражение — суровые складки бровей расправились, разошлись; смягченные черты лица приняли торжественное выражение.

Маг поднялся с коленей, ноздри его раздувались, глаза сияли…

Он взял в правую руку жезл, охваченный семью кольцами разноцветных металлов, вступил в круг, приблизился к бассейну. Резко выбросил вперед левую руку, и внезапно всколыхнулась вода: это дернулось схваченное невидимой силой тело больного. Правая рука Иерофанта была поднята вверх. Жезл, устремленный в небо, содрогался; левая рука — неподвижно застывшая над бассейном — словно окоченела, широко расставленные пальцы были белы; и на фоне этой мертвенной белизны синим холодным светом засветился камень на указательном пальце…

Губы его двигались, все слышней и яснее становился шепот, перерастая в восторженные, властные, пылающие слова. Они, казалось, возникали в виде горящих светящихся струй над головой Мага, вливались через макушку в голову, наполняли светом затылок, протекали по позвоночнику и, разделившись на два огненных потока, катились, текли, по рукам: по левой — вниз, в бассейн, сквозь пласты изумрудной жидкости, сотрясая и обволакивая распростертое нагое тело; по правой — вверх кругами по кольцам жезла, переливаясь семью цветами и уходя к сводам потолка, где, раздвигая тьму, рождалось уже ответное сияние-

Голос Иерофанта становился все громче, наполняясь могучей, нечеловеческой силой:

Настали дни, и высится земля в зените славы —

Мистерии Рэ-Стау совершаются передо мной.

Я в Джеду заклинаю именем Осириса,

Жрец, охраняющий покой усопших, -

Магического знания Учитель.

В тот миг, когда на колесницы встанет