Таинственная самка: трансперсональный роман - Торчинов Евгений Алексеевич. Страница 20

Следующий день был однообразен и тосклив, как и все дни перед отъездом: официальное закрытие конференции, благодарности, обмены визитками и бумажками с адресами, мэйлами и телефонами, поход за сувенирами и по особо полюбившимся местам, сбор чемоданов и беспокойный сон перед дальней дорогой.

Утром, когда я еще не успел даже умыться, мою комнату заполнили своим багажом дорогие коллеги и соотечественники: самолет у нас только вечером, расчетный час в гостинице — полдень, и вот администрация нашего «Чартера» любезно предоставила всей нашей братии для размещения багажа между полуднем и вечером именно мой номер, спасибо ей огромное. В конце концов мы погрузились на рейсовый автобус, идущий в аэропорт, зарегистрировались, заплатили аэропортный сбор — целых 150 гонконгских долларов! — и благополучно отбыли из Гонконга рейсом «Ал-Италии». На этот раз оргкомитет решил сделать наш полет еще более увлекательным: из Гонконга мы летели в Рим, из Рима в Вену и оттуда уже в Питер или Москву — кому куда надо. Из всего этого полета мне запомнились только вершины Альп под крылом нашего самолета, под ним — под крылом, разумеется, — Монблан, как грань алмаза, и прочее в том же духе. Действительно впечатляюще. В Питере нас со Львом Петровичем встретила прохладная пасмурная погода (о сколь сладостна она после гонконгского жара!) и, слава всем богам, отсутствие каких-либо новостей (я всегда соглашался с англичанами в том, что по news is good news^[41]). Поговорив с женой о гонконгских диковинах и одарив ее скромными сувенирами, я спотыкающейся походкой направился в объятия Морфея — единственной форме нетрадиционных сексуальных отношений, которой я отдавал дань. Завтра, увы, не отдохнуть — завтра надо в институт: присутственный день-с!

Если же вам интересно узнать, что произошло потом, прочтите следующую главу.

Интерлюдия четвертая

Осень 1985 года. Я собираюсь жениться, но пока вместе с приятелем снимаю комнату недалеко от метро «Ломоносовская». В это время я иногда общаюсь с неким Лешей Манусевичем, имевшим репутацию дзэнствующего хиппи. Иногда я заходил к нему, а иногда, реже, он ко мне. Его родители работали где-то за границей, оставив в распоряжении сына большую квартиру на Гражданке, а он в ней дзэнствовал и хипповал, то есть вел весьма рассеянный образ жизни, утверждая свое нонконформистское достоинство порой даже тем, что переставал мыться и менять белье. В такие дни общаться с ним было тяжко из-за распространяемых ароматов противостояния мещанскому образу жизни. Зачем я с ним общался, я и сам плохо представляю. Это было вовсе не интересно, ибо Леша большой оригинальностью суждений не отличался и все его разговоры по большей части сводились к пересказам Судзуки в хипповской, так сказать, аранжировке. Иногда его, впрочем, заносило: он изменял дзэн и впадал то в шиваизм, то — даже! — в кришнаизм. Впрочем, в кришнаитах Леша долго не засиделся, ибо вегетарианство и воздержание от «дури» явно не были его стихией.

Однажды в ненастный октябрьский (а то и ноябрьский, точно не помню) день он вдруг внезапно появился в моей комнате и стал вещать что-то о Шиве, Шакти и подъеме кундали-ни. Я слушал вполуха. Закончив свой монолог, он вдруг предложил мне зайти к одному его приятелю, тоже хиппи, который жил где-то поблизости. Поскольку никаких особых дел у меня не было, я согласился, и минут через пятнадцать мы уже звонили в дверь квартиры на втором этаже дома сталинской застройки. Нам открыл Лешин приятель, явно имевший на челе печать духовного родства с ним, и пригласил проходить в дом, точнее, на кухню.

Вначале разговаривали ни о чем, потом же был задан сакраментальный вопрос, которого я не понял, что и определило последующие события.

— Ты куришь? — спросил меня хозяин квартиры.

Не подозревая никакого подвоха и будучи уверен, что речь идет о сигаретах, я ответил положительно. Уже через несколько секунд я осознал свою ошибку, но отступать без потери лица было поздно. Лешин приятель извлек из пачки бело-морину, высыпал из нее табак и набил травкой.

«Будь что будет, все равно», — подумал я.

Беломорину закурили и пустили по кругу. Меня ожидало глубокое разочарование: никаких бодлеровских видений, даже никакого кайфа — вообще ничего, кроме травяного привкуса во рту. Прикончив сомнительную беломорину, мы начало ли прощаться. Я уже в куртке стоял в прихожей и ждал, когда Леша распрощается с хозяином. И вот вдруг я почувствовал, что у меня по позвоночнику бежит струйка тепла, огненная змейка, извивающийся сгусток энергии. Все выше и выше и выше. «Как забавно, — подумал я, — только что говорили о кундалини, и вот вам, пожалуйста. Сейчас до макушки дойдет». Последнее было вполне бесстрастной констатацией и вообще последней мыслью, промелькнувшей в моей голове. В следующий момент я не мог сообразить, где нахожусь. — у меня даже на мгновение возникла мысль, что я умер и попал в бардо, промежуточное состояние между смертью и новым рождением. Я даже не понимал, в каком ракурсе я вообще воспринимаю окружающее. Но уже буквально через мгновение глаза сфокусировались, и я вполне осознал, что лежу на полу в прихожей, а склонившиеся надо мной фигуры — отнюдь не прислужники Ямы^[42], а Леша с другом, пытающиеся поднять меня. Контроль над телом вернулся, и я вполне уверенно поднялся на ноги к вящему облегчению (моральному и физическому) моих приятелей. После этого мы распрощались и наконец-то вышли на улицу. Чувствовал я себя вполне сносно. Больше никакой «дури», популярной у хиппи и богемной интеллигенции я никогда не пробовал, но чувство жаркой змейки, вьющейся по позвоночнику, запомнил.

Зажегся в небе ясной ночью Южный Крест,

Звезды вечерней свет превозмогая

И сон вселенной мирно освещая,

Мир осеняющий спасенья жест.

Забрезжил свет на бархате небес,

Рождение зари предвосхищая,

И птиц дневных порхающая стая

Уж огласила криком сонный лес.

Восстало солнце, джунгли в птичьем гаме.

Хоть путнику страшна его стезя,

Теперь сойти с дороги он не в праве

И места нет в его душе отраве.

Вперед! Преодолеем ветхое «нельзя»,

И Свет Фаворский воссияет в славе!

Глава V, в которой наш герой теряет сознание, а в кабинете высокого начальства обсуждается опасное происшествие

Утром я проснулся свежим и отдохнувшим, и первое, что я ощутил, было патологически сильное желание позвонить в Москву Андрею Королеву. Только достаточно энергичным усилием воли я заставил себя отложить звонок и вначале привести себя в порядок и позавтракать. Инна еще спала, поэтому приготовлением завтрака я занялся сам. Попив кофе (не могу без него по утрам — ничего не соображаю), я забрал телефон в свою комнату и набрал московский номер. Ответил мне приятный женский голос, видимо, жены Андрея. На мою просьбу позвать его она ответила:

— А он вчера уехал в Питер.

— Вот как! А я как раз из Питера звоню.

— Так вы позвоните ему по питерскому номеру, сейчас я вам скажу.

Через минуту я уже звонил по городскому номеру. Трубку снял сам Андрей, ничуть не удивившийся, что я ему звоню; более того, он, кажется, воспринял мой звонок как нечто само собой разумеющееся. Я в свою очередь чувствовал, что его голос чарует и завораживает меня, однако это не казалось мне странным, как будто так и должно было быть. Это уже потом, анализируя случившееся, я удивлялся, что не обратил внимания на такое странное обстоятельство. Но в то утро все казалось мне совершенно естественным и натуральным. Андрей сказал, что будет рад увидеться со мной, тем более что он на это и рассчитывал, когда собирался в Питер. В результате он предложил мне встретиться в институте в три часа, лучше где-нибудь в районе читального зала или библиотечного каталога. На том и порешили.