Просветленные не ходят на работу - Гор Олег. Страница 5

Признаваться было стыдно, но мысль о том, чтобы соврать, показалась мне отвратительной. Так что после недолгой внутренней борьбы я кивнул и мрачно уставился куда-то на носки своих сандалий.

– Не стоит переживать, – сказал брат Пон тоном взрослого, утешающего ребенка. – Именно так ты и выглядишь!

Я вздрогнул.

– Но ты пойдешь со мной в деревню, и я сделаю так, чтобы тебя увидели и запомнили. Пойми, тот образ себя, который ты считаешь красивым и правильным, всего лишь создание твоего ума, и не более того. На самом деле ты можешь от него отказаться в любой момент или сменить на другой, только ты этого не хочешь.

– Почему?

– Этот образ служит для твоего «я» доказательством того, что оно существует. Ликвидируй твое представление о себе – и что останется?

Услышав такое, я испытал прилив немотивированной паники, возникла мысль, что стоящий рядом со мной человек хочет меня убить, что он наверняка прячет оружие – нож или что похуже.

– Это лишь порождение твоего ума, – настойчиво повторил брат Пон. – Оставь его. Скинь, как ты скинул ту одежду, в которой приехал сюда… На самом деле нет разницы… То и другое лишь форма, видимость, за которой нет ничего…

Я моргнул, и паника отступила, рассеялась, душу окутала звенящая, мягкая тишина. Мне стало все равно, как я выгляжу, что подумают тайцы, увидев фаранга в подобном одеянии посреди селения, куда вряд ли ездят туристы.

– Да, я понял, – сказал я, и мы двинулись дальше.

На окраине деревни, состоявшей из единственной улицы, нас встретили собаки.

Подобная свора обитает во всяком переулке-сои каждого из тайских городов, кормится при любом рынке, магазине или ресторане. Разве что здешние псы выглядели еще более дикими, чем их паттайские или бангкокские сородичи, и необычайно активными, особенно для середины дня.

Вожак, черный и мохнатый, как медведь, ткнулся носом в ладонь брата Пона, а меня обнюхал с недоверием. Один из барбосов поменьше гавкнул пару раз, но без враждебности, и псы потрусили прочь, в тенек.

Я собак не люблю и даже побаиваюсь, но к этим отнесся равнодушно.

Мы зашагали дальше, по обочине, мимо выстроившихся в ряд хижин, что выглядели немногим основательнее моего жилища. Под навесом у ближайшей обнаружился дряхлый старик в кресле – на столике рядом с ним стояла открытая бутылка рома, а у ног ползали двое голых малышей.

– Вот она, человеческая жизнь от старта до финиша, – проговорил брат Пон. – Начиная с тех, кто еще не может ходить, и заканчивая тем, кто уже не в состоянии ходить. Только если под себя.

Над стариком кружились мухи, и он выглядел бы мертвым, если бы не шевелился время от времени.

От дома на другой стороне улицы к нам бросилась дородная женщина средних лет. Упала на колени перед братом Поном, сделала ваи – тайское приветствие со сложенными перед лбом руками – и залопотала что-то.

Монах склонил голову набок прислушиваясь, я замер столбом рядом с ним.

Женщина перестала тараторить и застыла, часто-часто моргая, уставившись на моего спутника с робкой надеждой. Он что-то ответил, положив руку ей на голову, и улыбнулся так, что обитательница селения затрепетала.

Вскочив на ноги, она заторопилась обратно к дому.

– Ее муж болен, – сказал брат Пон, глядя женщине вслед. – Врачи помочь не могут.

– А вы? – спросил я.

– Я мог бы, но делать ничего не стану. Такое вмешательство не улучшит ее кармы. Его, кстати, тоже.

– Но разве помогать другим – не благородное дело? – я нахмурился.

– Чтобы помогать другим, ты должен видеть, в чем именно заключается помощь, и быть в состоянии ее оказать. Разве способен на такое обычный человек, ослепленный невежеством, чья жизнь – хаос, беспросветный плен у собственных желаний, страхов и иллюзий?

– Многие способны! – возразил я. – Подают милостыню, работают волонтерами! Неужели это все зря?

– Активные «творцы добра» иногда приносят больше вреда, чем пользы, и себе, и другим. Укрепляют свое эго представлением о том, что совершают нечто нужное и важное. Благотворительность, милостыня – все это нужно обычным людям, живущим простой жизнью, чтобы они не превратились в зверей, но тот, кто хочет идти дальше, должен отбросить мысли о таких вещах.

– Но почему? Я не понимаю! – я просто кипел от возмущения.

Понятно теперь, почему его именуют «неправильным монахом», ведь он говорит вещи, идущие вразрез с учением Будды! Тот призывал к милосердию, к состраданию, брат же Пон утверждает, что и в том и в другом нет смысла!

– Вот простой пример, – сказал он. – Зашел к тебе сосед, попросил денег взаймы. Немного, сущий пустяк… Как ты поступишь в данной ситуации? Как оценишь поступок?

– Естественно, я дам, – отозвался я. – И тем самым помогу человеку, сделаю добро.

– Отлично, запомним это, – брат Пон улыбался, как дорвавшийся до сметаны котяра. – Сосед взял твои деньги, пошел в магазин, купил виски, выпил и пьяным попал под машину. Насмерть. И теперь что ты можешь сказать насчет совершенного тобой добра? Может быть, это было зло?

– Но я же не мог знать…

– Вот именно! Не мог! – воскликнул монах. – И когда слепой лезет «помогать», что будет? Как ты смеешь вмешиваться в жизнь других людей, будучи не в состоянии видеть последствия своих поступков? Не наведя порядка у себя в доме, суешься в жилье соседа?

– Но многие же это делают.

– Да, и знаешь почему? А потому, что решать проблемы другого проще, чем свои.

На это я не нашелся, что ответить.

– Пойдем, – сказал брат Пон. – Нечего стоять на солнцепеке, особенно тебе.

Только в этот момент я сообразил, что солнце жарит, по лицу моему течет пот, а макушка просто горит. Так глубоко ушел в разговор, увлекся, что забыл о том, где нахожусь и что творится вокруг.

Но с тем, что говорил брат Пон, я не хотел и не мог согласиться!

Мы зашагали дальше, и я зашевелил мозгами, пытаясь найти аргументы получше: мы, люди, являемся людьми во многом потому, что помогаем друг другу, и если перестанем это делать, то… а с другой стороны, много ли пользы от советов по поводу семейной жизни, которыми наделяет всех тетка Дарья, пережившая три скандальных развода? Разве что она сама напоказ гордится собственной добротой и готовностью помочь другим!

Тем временем мы оказались у дверей крохотного магазинчика, над дверью которого болталась выцветшая реклама пива «Лео». Брат Пон нырнул внутрь, я последовал за ним, в наполненный жужжанием вентилятора полумрак.

За стойкой, рядом с покосившимся холодильником обнаружился тщедушный продавец в цветастой рубахе. Улыбнувшись, он обнажил превосходный набор огромных гнилых зубов и поднялся с табурета.

Они с монахом коротко поговорили, и мы вышли обратно на улицу.

– Насчет того, почему я не вмешался и не сотворил маленькое чудо… – проговорил брат Пон задумчиво. – Однажды к Будде пришла женщина, только что потерявшая сына, и попросила вернуть его. Просветленный сказал, что сделает это, если она принесет ему горчичное зерно из дома, где никто никогда не умирал. Окрыленная, женщина отправилась в путь, но ни в своей деревне, ни в соседней не смогла отыскать такого дома… И тогда она постигла истину, и вернулась к стопам Будды, но уже не как проситель, а как ученица…

– Какую истину? Что все мы умрем? – спросил я мрачно.

– О том, что смерть – неизбежна, старость… – с лучезарной улыбкой он махнул в ту сторону, где под навесом сидел старик, – неизбежна, болезни… – указал на дом, из которого выбежала полная женщина, – неизбежны… Жизнь с рождения до гибели – мука. Соединение с тем, что не нравится, – страдание, разъединение с тем, что нравится, – страдание, неумолимое течение перемен, что вырывает из рук все самое дорогое и ценное, – страдание.