Мантисса - Фаулз Джон Роберт. Страница 21

— Минуточку! А как же насчет…

Она повышает голос:

— Никогда и мысли о ней как личности, только о том, какую бы выгоду из нее извлечь. Никогда никакого сочувствия ее переживаниям. Вечно воображения не хватает, чтобы понять, что она, может быть, просто мечтает о капле нежности и симпатии, что она тоже женщина и в определенных ситуациях, в определенных обстоятельствах и настроении не может обойтись без мужского внимания, без услуг мужского тела — совершенно естественно, как всякая женщина; и, между прочим, это ничего общего не имеет с какими-то там унижениями и… — Она переводит дух. — Но какое все это имеет значение, если его сиятельство, кто бы он ни был, желает иного. Если он желает играть в собственные игры, оставляя ее…

— Да не я же все это начал!

— …рыдать от отчаяния. — Она отворачивается, устремляет взгляд на стену. — Если бы она существовала, разумеется.

Он опять принимается рассматривать пальцы на ноге.

— Так насчет халата. Вы предпочитаете какой-то определенный цвет? И ткань?

— Я вас ненавижу!

— Как насчет зеленого?

— Вам это такое удовольствие доставило бы, правда? У нее хватило наглости возражать против того, чтобы с ней обращались всего лишь как с объектом сексуальных притязаний, так пусть катится. Отбросим ее назад, в ничто, как сношенный башмак.

— Но ты же сама об этом просила, всего минуту назад.

Она яростно взирает на него — миг, другой, потом быстро поворачивается и ложится на бок, спиной к нему, лицом к противоположной стене.

— Ни слова больше не скажу. Ты просто невозможен. — Пять секунд длится молчание. — Ты точно такой же, как все мужчины. Как только этот ваш нелепый клочок плоти между ногами получил свое, тут же стремитесь от нас избавиться поскорей.

— Если бы это соответствовало действительности, я бы уже давным-давно от тебя избавился. Просто ты только что убедила меня, что я могу делать все, что мне заблагорассудится.

— Точно.

— Что точно?

— У меня нет никаких прав. Сексуальная эксплуатация не сравнима с онтологической 55. Можешь уничтожить меня через пять строк, если тебе так захочется. Выбросить в мусорную корзину и даже думать обо мне забыть.

— Боюсь, для этого нет ни малейшей возможности.

— Забудешь, забудешь. Как все другие.

— Какие еще другие?

— Что за абсурдный вопрос? — Она бросает на него презрительный взгляд через плечо. — Ты что, хочешь сказать, что я у тебя — первая?

— Н-ну… возможно, что не совсем первая.

— И возможно, что и не последняя?

— Возможно.

— Значит, это более чем возможно, что я просто самая последняя из целой серии несчастных воображаемых женщин, которым выпал злой жребий попасть к тебе в руки. Чтобы быть выставленными прочь, как только кто-то более привлекательный появится на твоем пути.

— Между прочим, мой послужной список свидетельствует, что мои с ними отношения всегда были — и продолжают быть — глубоко гуманными и плодотворными для обеих сторон. В каждом отдельном случае мы всегда остаемся добрыми друзьями.

— С твоих слов, они представляются мне чудной компанией, где каждая — просто первоклассное воплощение дядюшки Тома в юбке.

— На такие слова я отвечать вообще не собираюсь.

— Вот удивил!

— Не далее как на днях одна из них сама сказала мне, что я предоставил ей слишком большую свободу в рамках нашего союза.

— Перед тем, как ее уничтожить.

— Я никогда не уничтожаю женщин, которые были мне друзьями.

— Ну да! Ты их собираешь всех в одном месте и мумифицируешь. Запираешь в погребе и ходишь туда глазеть и наслаждаться, тайно злорадствуя. Как Синяя Борода.

— Я нахожу это сравнение просто единственным в своем роде по оскорбительности!

— Оно вполне заслуженно. За множественные гадостные привычки. Их еще называют некрофилией.

Он поднимается на ноги:

— Ну ладно. Хватит. Ты только что заявила, что лучше тебе возвратиться в ничто без меня, чем быть хуже чем ничто — со мною. Так что — пока! Сама сделала выбор. Дверь вон там. — Он тычет большим пальцем в сторону двери. — Вот, пожалуйста. Видишь — там зеленый халат висит. Махровый. Все очень просто. Поднимайся с кровати, шагай к двери, облачайся в халат, и забудем обо всем, что было. Ничего этого не было. Твой ход.

Она бросает взгляд на дверь и снова отворачивается. Молчание. Она подтягивает колени к животу и отворачивается еще решительнее.

— Я замерзла.

Он идет к двери, берет купальный халат и, вернувшись, небрежно окутывает ее плечи зеленой махровой тканью. Затем снова опускается на свой стул. Она не произносит ни слова, но вдруг, странно медленно, будто надеясь, что он не заметит, позволяет себе расслабиться: тело ее обмякает, лицо утопает в подушке. Молчание растет и ширится. Ее левая рука осторожно выпутывается из складок халата и подбирается к глазам. Раздается чуть слышный, тщетно подавляемый всхлип. Человек, сидящий на стуле, поднимается, подходит к кровати и почти уже протягивает руку — коснуться плеча, но передумывает. Слышится новый всхлип. Человек садится на край кровати, спиной к лежащей; он старается ее не коснуться, но говорит более нейтральным тоном:

— Мы не очень последовательны.

Ее голос — почти шепот, на грани срыва:

— Потому что ты никогда не признаешь, что хоть в чем-то можешь быть не прав. Ты так недобр ко мне. Не понимаешь, как мне одиноко.

— Но ведь нам обоим было так хорошо вместе! Пока ты…

— Мне не может быть хорошо, когда у меня нет вообще никакого статуса. Когда я и представления не имею, кем я на самом деле должна быть. Когда я знаю, что все может кончиться в любой момент.

— У меня и намерения не было все это кончить.

— Откуда мне было знать?

— Просто я тебя поддразнивал. Шутя.

— Ничего подобного. Ты все время надо мной издевался. Пользуясь моей беспомощностью.

— А сейчас у тебя просто приступ паранойи.

— Вовсе нет!

Он чувствует, что она подвинулась за его спиной, и оборачивается. Она смотрит на него, укрывшись до подбородка халатом; глаза ее все еще влажны, лицо — само воплощение всех обиженных и беспомощных женских лиц от начала времен, выражающих одновременно и упрек и мольбу о сочувствии.

— Всего несколько часов тому назад меня и на свете не было. Я чиста и невинна, как новорожденное дитя. А ты этого не осознаешь.

Лицо ее в слезах еще более прекрасно и соблазнительно, чем в других состояниях. Он резко отворачивается:

— Не я все это начал.

— Ну как же не ты! Это же ты дал мне изложить весь этот невозможный бред про сатира, а потом сразу обвинил меня во лжи. Ты сказал, что я так же чиста и невинна, как стриптизерка в дешевом ночном клубе. Знаешь, это все равно как если бы сутенер обозвал одну из своих девочек проституткой.

— Беру эту фразу назад. Считай, что я ее стер.

— Тогда я подумала, а что я здесь делаю, с этим совершенно чужим мне человеком, позволяя ему унижать меня, оскорблять, извращать мою истинную суть, то, какая я в реальности? Ну, я хочу сказать, я сознаю, что — в техническом смысле — я ничто. Но то, какой — я чувствую — я была бы, если бы не была этим «ничто». Мою истинную, серьезную суть.

— Ну я же признал уже, что был не прав по отношению к ней. К Эрато.

— Да она меня вовсе не заботит. Речь идет обо мне!

— Хорошо.

— Я совсем не такая. Я уверена, что не такая.

— Ну я уже сказал — хорошо.

— Это было так грубо. Так вопиюще вульгарно.

— Я вполне готов признать, что было ошибкой с моей стороны сделать тебя такой невероятно прекрасной.

— Ты ни на шаг не приблизился еще к пониманию того, зачем существуют женщины, подобные мне.

— Я понимаю, мне надо было наделить тебя тяжелым подбородком, толстыми ногами, косоглазием, прыщами, дурным запахом изо рта… не знаю, чем еще. Всем, что могло бы заставить твою истинную, серьезную суть воссиять сквозь такую оболочку.