Оракул петербургский. Книга 2 - Федоров Алексей Григорьевич. Страница 5

Безусловно все эти сведения были известны отчаянным собаководам с Большой Морской. Смышленый мальчик нанизал на вертел сюжетов своих будущих произведений многократные наблюдения за домашними питомцами. Он выстелил их характеры красочной попонкой под ленивые тела персонажей будущих произведений. Читатель может видеть их, а может только услышать отдаленный лай своры литературных героев и их прототипов. Но для того необходимо читать внимательно произведения не только признанных, надоевших классиков, но и новых авторов.

Надо помнить, что от томарктуса покатилось в современность семейство собачьих (Canidae): род собственно собак (Canis), красных волков (Cuon), лисиц (Vulpes), енотовидных собак (Nyctereutes). Уточним, что род собак (Canis Linnaeus) включает в себя волков (Canis lupus Linnaeus), шакалов (Canis aureus Linnaeus), домашних собак (Canis Familiaris), давших и семейство охотников (Canis venaticus), среди них гончие собаки (Canis familiaris vestigans). В последнюю группу и входит на равных правах такса – замечательный гонец, работающий практически по любой дикой живности. Вот он генезис писательского типажа, в котором "всякой твари по паре".

Не развлечения ради приводим подробное описание циветты и всего ее обширного племени. Предпринят экскурс в биологию собаковых, ради обоснования представлений о том, что жизнеописуемое семейство поглотило в себе характеры всех перечисленных особ. Потому жизнь одних – удалась, других – привела к погибели. Члены той знаменитой семьи и отменные породистые собаки вместе с ними вполне могли расчувствоваться, заявить вместе с БВП с напрягом: "Ибо замаяла меня жизнь: постоянный трепет, утайка знания, притворство, страх, болезненное усилие всех нервов – не сдать, не прозвенеть… и до сих пор у меня еще болит то место памяти, где запечатлелось самое начало этого усилия, то есть первый раз, когда я понял, что вещи, казавшиеся мне естественными, на самом деле запретны, невозможны, что всякий помысел о них преступление".

Что до нашего основного героя, то здесь все не так просто. Юность рано распечатала половую зрелость будущего писателя, и в том было что-то собачье, кобелиное, но и широко распространенное явление. Позднее, в годы интенсивного творчества, он демонстрировал признаки плохо прирученного (временами – хорошо прирученного) загадочного зверька: шастал к дамам сердца или писал стихи и прозу именно по ночам; бывало, что и выгибал спину, фыркал, шипел, выпускал когти и выделял мускус. А по началу, устремляясь в ночь на верном коне-велосипеде, мигающем в кромешной тьме петербургских дачных предместий огоньком несовершенной карбидной лампы, он отыскивал свою любимую. Та томилась в ожидании романтического героя у стен огромного пустого дома – дядиной крепости. Но там рыскали носители тайн запретной гомосексуальной страсти, и приход новых страстей в заколоченный дом был непривычным. Та несуразная страсть – рок, семейная проказа – обошла стороной БВП и, естественно, его первую подругу. Но она кривила лапы столпов российской интеллигенции, знати, таща ее тело, словно таксино брюхо по грязи греха. Продираясь сквозь метки проказы и на теле собственной семьи, БВП ограждал от заразы свою первую любовь. Он секретничал, конспирировался, называл свою тайну "Тамариными Садами". Юноша очень спешил насытиться всеми радостями до предела и захлебнулся, но не любовью, а тем дерьмом, которое обычно плавает по поверхности индустриализированного потока: "Как страшно было уловить тот изгиб, ту захлебывающуюся торопливость, – все то, что было моим в тенистых тайниках Тамариных Садов, – а потом мною же утрачено".

Первая богиня БВП, ищущего (как и все в этом возрасте) любовных приключений, тоже заметно смахивала на таксу – и посадкой головы и короткой шеей, чуть жирноватым телом, крепким черным волосом (жесткошерстная такса) и чертами миловидной мордашки. Она любила, даже в страшную стужу, выставлять голую шею, которую довольно часто окольцовывала бархатным ошейничком. Но, самое главное, она, как истая циветта, была смелой (правильнее – бесстрашной, отчаянной) во грехе, готовой к упорной охоте на впечатления, соблазны, услады.

Подобное тянется к подобному! БВП, снедаемый воспоминаниями, позже, в Кембридже (11.6.20) выпустит в безмерное пространство ностальгический вздох: "С собакою седой, которая когда-то, смеясь по-своему, глядела мне в глаза, ты выйдешь в вечеру, и месяц, как слеза, прольется на цветы последнего заката". Финал стихотворения будет тоже обращен к собаке, а не только к той даме, которая в годы бурного строительства коммунизма в отдельно взятой стране осчастливит замужеством комиссара: "И улыбнешься ты загадочно, и сядешь на мшистую скамью в лесу на склоне дня, и светлой веткою черемухи погладишь собаку старую, забывшую меня".

Были потом и другие, правда, немногочисленные увлечения, осилив которые писатель-поэт успокоится и еще глубже уйдет в семейную нору, прочно и окончательно ляжет на грунт. От тех сексуальных вольностей тоже останется след в творчестве, но рисунок и окрас его, скорее всего, не будет радовать осчастливленных дам. Да и время настанет для зрелости, а значит реабилитации перед единственно верной – супругой, помощницей, другом. Тогда и будет брошен камень в дальний огород молодости, отослана черная метка: Скажи мне, сколько рук мяло мякость, которой обросла так щедро твоя твердая, горькая, маленькая душа". Такой звонкой монетой заплатит БВП всем своим прошлым проходящим любовным приключениям.

Можно пойти дальше, расковаться до безобразия, а потому заявить: маленькие нимфетки, весть о существовании которых прогремит на весь мир благодаря таланту БВП, тоже были следствием зрительных реминисценций. Имя Лолита станет синонимом порочной страсти. Но то будет уже следствие фантазии взрослого поэта, ищущего возможности наконец-то выкарабкаться из норы. Той профессионально-литературной ниши, куда увлекла его охотничья страсть отчаянной таксы: уже было необходимо выбираться на свет – под солнце материального благополучия. Пора! Иначе подохнешь!

Еще в детстве таксы демонстрировали малышу сексуальный экстаз, на который способны низкорослые существа, наделенные вполне приличным фаллосом (родовыми путями). Не было в том большой эстетики. Но наибольшее отвращение у БВП, безусловно, порочные люди. Им он отвесил свою хлесткую пощечину в зрелой прозе: "Я окружен какими-то убогими призраками, а не людьми. Меня они терзают, как могут терзать только бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль кошмаров – и все то, что сходит у нас за жизнь".

Видимо, последовательно и неотвратимо, разочаровываясь в людях, играющих роль шавок, или шавок, исполняющих роли людей, БВП подвигнулся к кошкам. Первый домашний кот появился у БВП в зрелые годы, когда все литературные победы были награждены громом маршей, гимнов, оваций и материальным благополучием. Кота звали "Бандит". В имени том не чувствуется должного уважения к меньшому брату. Но примечателен сам факт нового варианта симбиоза человека и животного, наделенного гиперболой свободомыслия и самоуважения. Если угодно, это уже факт искреннего перехода от бытовой гордыни в качество высшего порядка. БВП стал осознавать миссию рупора, даруемого Богом писателю. Отсюда один шаг до овладения скромностью, деловитостью посвященного и назначенного в Оракулы.

БВП оставил на вооружении лишь то творческое высокомерие, которым вынужден был награждать героев своих непростых произведений. В стихах, пожалуй, он был еще откровеннее, и тогда такса выпирала из него всеми четырьмя кривыми и короткими ножками, а кот мурлыкал свои бандитские песни. Вдумаемся: "Живи. Не жалуйся, не числи ни лет минувших, ни планет, и стройные сольются мысли в ответ единый: смерти нет". Эка куда хватил – смерти нет! Спросил бы лучше у Бога и тогда получил бы ответ: "И познаете истину, и истина сделает вас свободными" (От Иоанна 8: 32).

Однако, не был путь поэта прямым, ибо забыл он все то, чему учили его в маленькой домашней церкви на Почтамтской, в Санкт-Петербурге, в Тенишевском училище, в Кембридже. Все же по крови, по биологии он был не русским, не отечественным, не православным. Он, как экзотическая такса, вышел из английского или немецкого клуба, прогастролировав слегка среди богатых особняков на Большой Морской, да в плаксивых рощицах Петербургской губернии, безупречно усвоил латынь, английский, немецкий, французский, русский языки, но мало что впитал от чувства Родины. Оговоримся сразу: в этих словах нет критики или, того хуже, обвинения. Просто необходимо правильно расставить акценты: скорее БВП жалел о потери своего золотого века, благополучного мира, в котором ему повезло родиться. Но он никогда не шел на защиту его, жертвуя жизнью, как делали это другие, его родственники. Он, скорее, удовлетворял свое эгоистическое любопытство к жизни.