Агафон с большой Волги - Федоров Павел Ильич. Страница 29

– Не ходи туда… Ночью муж приехал. Так-то, милый… Не тем ты аршином кусочек себе отмерил. Наперед я знала… Ох, господи боже мой! Домой иди. Не торчи тут на людях, матерю не позорь, шалавый, да и себя тоже. Мыслимое ли дело, такому парню за чужой, мужней женой шлендать! Фу, бесстыжий какой! – Дуня отвернулась и пошла прочь.

Агафон круто свернул в проулок, вышел на окраину окатовского поля. Не зная, куда идет, шагая по овсяному жнивищу, чувствовал, как стынет в груди, бешено колотится сердце. Вышел на узенькую межу картофельного загона и прилег. Долго лежал вниз лицом, протянув руку, вырвал с корнем жухлую, увядающую ботву с рассыпавшимися по сухой земле картофелинами и забросил куда-то в сторону. Гулявший по полю ветер тряхнул куст серой лебеды и обдал лицо Агафона горькой пылью. Где-то совсем близко по-свинячьи хрюкнула утробой мотора голубая «Волга» и, прошипев новой резиной, выкатилась на Калязинский большак. Агафон встал, отряхнул с костюма прилипнувшую череду, пошел к селу.

Как и прежде, прокрался через сад в сени и тихо, с холодным в душе опустошением вошел в комнату.

Укрывшись одеялом, Зинаида лежала на измятой постели лицом к стенке. Услышав его шаги, она узнала их и быстро повернула голову; лицо ее побледнело, как от недуга.

– Ты, Гоша? – беспокойно спросила она. – А я приболела немножко.

– Оно и есть отчего, – сумрачно глядя на порожнюю на столе бутылку из-под коньяка и остатки закуски на тарелках, глухо проговорил он, и, грохнув дверями, выбежал вон.

Она вскочила с постели, встревоженно и громко несколько раз окликнула его. Но он не вернулся и не узнал, как почти всю ночь тоже мучил и терзал ее ревностью бывший муж, умолял все забыть и вернуться к нему. Он допил коньяк, ничего не добился и так и уехал ни с чем, с напыщенным, пьяным благородством заявил, что согласен дать развод.

Прибежав домой, Агафон стремительно ворвался к матери, бурно посапывая ноздрями, с присущей ему решительностью сказал:

– Все, мама!

– Что, сынок? – испуганно спросила она.

– Шабаш! Отрезана напрочь!

– Не мудрено, – поджав искривленные губы, проговорила она. – Там, говорят, муженек ночевал и, кажется, весь день провел.

– Больше ни слова, мама, слышишь? – В его голосе были и мольба, и боль утраты.

– Слышу, сынок. Я ведь не каменная и все понимаю. Будем считать, что ничего не было, – с облегченным вздохом проговорила Клавдия Кузьминична.

– Нет, мама, – с грустью возразил Агафон. – Когда плывешь по большей волне, бывает и качка и брызги.

– Держись крепче, устоишь на любой волне. А брызги, сынок, обсохнут!

– Большая волна надолго запоминается.

Агафон покачал головой; сильный, красивый, как показалось матери, он упрямо набычился и пошел за перегородку снимать свой новый костюм.

– Вот и твоя пора юности кончилась, – с удовлетворением и скрытой печалью проговорила Клавдия Кузьминична.

На другой день после прощальных пирогов Агафон сел на вечерний пароход и надолго покинул родные места. Стоял на верхней палубе и с тоской наблюдал, как набегающая от винта волна ласково убаюкивает зеленые берега, а солнце окутывает знакомые березки и старые ветлы багрянцем заката. Теперь он и сам понимал, что пора его беззаботной юности кончилась.

В Москве, чтобы забыть горечь утраченного, он цепко взялся за учебу: часами наговаривал в магнитофон тысячи труднейших для произношения английских слов; он чувствовал себя перед однокурсниками более подготовленным не только по английскому языку, но и по другим предметам. С многими товарищами по курсу он сошелся и сдружился быстро, выдвинувшись не только своей физической силой, добротой характера, но и незаурядными способностями. Он был трудолюбив, усидчив и легко, как-то запросто, справлялся с учебой. Товарищи сидели и до ночи, трудно корпели над домашними заданиями, боясь схватить двойку: за низкие отметки студенты немедленно отчислялись. Агафона это не страшило. Газетная работа помогла приобрести кое-какой жизненный опыт, который очень ему пригодился. Помогали и практические знания моторов, когда изучали устройство различных импортных машин, а во время лекций по товароведению и учету хорошо пригодилась его быстрая бухгалтерская сметка. Но самым главным все же были упорство, настойчивость. Он терпеть не мог «хвосты», никогда не оставлял неоконченных дел. И все же говорил:

– Нет, ребята, чувствую, что торговец экспортом из меня не получится, а дипломат я и вовсе никакой… Нет, друзья, наверное, я все-таки тут не удержусь… покину вас, дорогие мои!

– Не то ты, Агафошка, дурачишься, не то оригинальным хочешь быть? – удивлялись ребята.

– Мальчики, я всерьез, – предупреждал он.

По ночам его грызла тоска по Волге, тревожно становилось на душе, хотелось вскочить с койки и немедленно ехать домой. Чувство душевного беспокойства все нарастало и углублялось, все труднее было переносить тягостную боль, которой, казалось, дышали письма матери. Она писала, что Зинаида Павловна очень долго и тяжело болела, а потом поправилась и снова работает на прежнем месте. С отцом и матерью она особенно ласкова, но ведет замкнутую жизнь. Дважды приезжал муж, но ночевать, кажется, не оставался… Агафон был искренне убежден: не желая расстраивать сына, мать вынуждена была писать не всю правду. А для него всякая ложь была ужасна. Зина тоже прислала два письма, но он, не читая их, спрятал на дно чемодана. Чувствовал, что обмана простить не может и оправданий выслушивать не станет. Молодость часто бывает слишком самоуверенна и беспечна. Агафон возненавидел даже товароведение, которое вел эксперт Внешторга Константин Разумовский. На каждом уроке Агафон хмурился и отводил глаза. Ему казалось, что бывший муж Зинаиды Павловны нарочно, чтобы поиздеваться над ним, хвалит его за быструю сметку, ставит в пример другим, при этом прячет в губах ехидную улыбочку. Все это впоследствии сыграло свою печальную роль.

Как ни тянуло на Волгу, но на зимние каникулы Агафон домой не поехал. Отдых провел по бесплатной путевке в специальном туристском лагере. Однако от жесточайшей тоски не избавился. Вернулся и так затосковал, что дважды сознательно пропустил занятие по товароведению и схватил первую двойку. Вызвали к декану.

– Что с вами, Чертыковцев? – сухо спросил декан.

– Ничего. Понял, что из меня торгпред не получится.

– А мы еще и сами не знаем, что из вас получится, – добродушно рассмеялся декан, удивляясь его наивности.

– Тем более. Я прошу меня отчислить, – сказал Агафон.

– Вы это серьезно? – насторожился декан.

– Вполне. Мне все здесь не по душе.

– Даже все? Послушайте, Чертыковцев. У вас что-то другое на уме. Вы же хороший парень, так прекрасно учились, и вдруг двойка… Не понимаю.

Агафон упорно молчал. Декан не выжал больше из него ни единого слова. Потом аналогичный разговор произошел и в парткоме.

– Честно вам заявляю, что взялся не за то дело, – упрямо твердил Агафон. – Нет у меня к этому никакого призвания.

Нянчились с ним почти целый месяц, однако воли его не сломили. Пришлось отчислить.

– Вы что, влюбились, что ли? – выдавая ему документы, удивленно спросила секретарша.

– Ага, – с присущей ему простотой ответил Агафон.

– Куда же вы теперь, к ней?

– Еще и сам не знаю! – чистосердечно признался он.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Он тогда и на самом деле не знал еще, как поступит, куда пойдет или поедет, как не знал и теперь, что будет с ним, а главное, что же станет с Ульяной.

Агафон провел рукой по глазам и замер. Даже сейчас, в эту минуту, видел лицо Ульяны, слышал живой, родной сердцу голос, нежный, ласковый и переменчивый. Не хотелось верить, что был когда-то садовый домик Зины, лимоны в кадках, чувственные ночи, а потом грубая, тяжкая разлука и полное крушение любви, причинившее ему столько боли и разочарований. Ему казалось, что все это отошло в далекое прошлое. И вдруг – маленькое существо, которое сосет уже грудь и «нежно пошевеливает пальчиками»!..