Агафон с большой Волги - Федоров Павел Ильич. Страница 9
– Помолчите, мамаша! – тихим, сдавленным голосом просит Варвара.
– А чего мне молчать? Он над религией издевается и надо мной, а я буду молчать. Я и до райкома дойду. Распишу голубчика. Целый день у Глашки торчал, потом в клуб вместе отправились. А ты ему еще беляшей оставила. Черта ему рыжева!
– Мама! Ну что это такое! Иди, ради бога, спать. Мы сами уж как-нибудь разберемся, – умоляюще просит Варвара и тут же добавляет: – Нужен он Глафире, как цыгану хромая лошадь. Она не таких отворачивала.
– Ты и хромоту мою замечать стала… Давно ли?
– Не придирайся к слову. Лучше скажи, зачем Глафиру терзаешь? Опять на судьбинушку свою жаловался? – с издевкой спрашивала Варвара. – Бедненький, богом обиженный! Пел, наверное, как пьяный сторож Архип: «Ах, сад-виноград, зеленая роща, а кто ж виноват – жена или теща?..» Обе виноваты! Так или нет?
– Перестань скоморошничать, – сказал Мартьян.
– Послал господь бог зятюшку, – судорожно вздыхает Агафья.
Совсем проснувшийся Агафон представил себе, что хозяйка сейчас, наверное, зевнула и размашисто перекрестилась. Женщина крепкая, политичная, хорошо знает дорогу в райком, исполком. Такая действительно и до ЦК дойдет и оторвет от полезного дела десятки людей. Не раз встречались этакие тети, когда работал в газете. «Надо сменить квартиру», – решил Агафон. Но, поразмыслив, тут же раздумал. Нельзя Мартьяна оставлять, он так обрадовался новому человеку. Пожить нужно, присмотреться.
– Мама! Может быть, ты нас оставишь одних? Нам же поговорить нужно, – снова просит Варвара.
– А я сама тоже хочу с ним последний раз потолковать. Он меня буржуйкой называет, да еще какой-то мелкой, а молочко тещино пьет. Эта буржуйка сироту воспитала, секретаря комсомола, дочь партийную, да еще замуж за него отдала, а он меня по-всякому спекулянткой обзывает! Какой ты зять? Весь чердак книжками завалил, а матицу поправить не можешь, все некогда, планты разные рисуешь, сидишь возле трубы, как дух нечистый…
– Мама! Уйди, ради бога! Уйди, говорю! – гневно требует Варвара.
– Ну и уйду. Как хотите, так и расхлебывайтесь.
Слышно, как хозяйка топает башмаками и хлопает дверью. Мартьян и Варвара остаются одни. Сначала молчат. Потом, очевидно, после какого-то раздумья жена тихо начинает говорить:
– Нам с тобой, Мартьян, о многом потолковать надо.
– А стоит ли? – с сомнением в голосе, как-то совсем безразлично спросил Мартьян.
– Раз я говорю, значит, стоит, – твердо и властно проговорила она.
– Ну, раз ты говоришь, валяй!
– Тебя вызывал секретарь, наверное, накачал порядком…
– Предположим. Слушаю дальше.
– Тут и предполагать нечего. Факт налицо. Над старым человеком издеваешься, жену ни во что не ставишь. Я не знаю, что мне с тобой делать. Может быть, тебе на самом деле куда-нибудь уехать? Это, пожалуй, конкретнее будет.
– Любишь ты разные словечки: «конкретно», «аргументно».
– От тебя ведь ничему не научишься, вот от других и прихватываю…
– От Спиглазова, например. Он мастер на такие словечки.
– Спиглазовым не кори. Ты его мизинца не стоишь. Верно я говорю, что с тобой уже ничего не поделаешь и добром все это не кончится… – запальчиво говорила Варвара.
– Значит, ты не знаешь, что со мной делать? А интересно, ты сама с собой собираешься что-нибудь делать? Или будешь вечно спичками торговать, домик и себя прихорашивать, пуховые платочки вязать? Вот это-то, я думаю, добром не кончится…
– Я из своего пуха вяжу. Ты мне грамма не дал.
– Зато кое-кто другой не отказывает…
– Ты Романа сюда не путай. Ревнуешь, потому и злишься. Хорошо, что тебя Соколов за хлястик поймал и не дал броситься с кулаками. Не выговором бы кончилось, а чем-нибудь похуже…
– Политика Спиглазова позорная. Нет у меня к нему никакой ревности. Он губит все наше хозяйство! Проедает денежки государственные, а расширить хозяйство боится. Осваивать новые земли и новые отрасли всегда хлопотно и рискованно. Спиглазов твой бюрократ и карьерист. Ждет, когда государство повысит цены и покроет за счет народа убытки. Тогда он будет рапортовать. Знаю, как он работал уполномоченным по заготовкам. Выкачивал до последнего килограмма, чтобы послать благополучную сводку. А то, что потом снова приходилось завозить в район и муку и зерно, ему на это наплевать.
– Это было так давно. А сейчас ты ревнуешь и завидуешь, – проговорила Варвара и шумно зевнула.
– Глупости! Я знаю, куда он метит…
– Ты все знаешь, все понимаешь, – подзадоривала она его.
– Втерся к Молодцову в друзья, а сам мечтает свалить его и занять директорское кресло. Разве это не подлец? А ты о ревности… Много чести для вас обоих, – бесстрастным, спокойным голосом заключил Мартьян.
– Конечно! Ты книжная душа, не только любить, а даже и ревновать-то не умеешь.
– Разве любви учат? – тихо спросил он.
– Ты научишь! Ты вон стишки про свою тяжкую любовь пишешь… Нашла я у тебя в столе… Да разве любовь такая бывает, дурак ты этакий? Когда любишь, на небо взлететь хочется! – уже совсем громко и разъяренно говорила Варвара.
– Не кричи, глупая! Человека разбудишь, – урезонивал ее Мартьян. – Все слышно, наверное.
– Ничего, ежели и услышит… Он еще молодой, ему наш содом на пользу пойдет, – тише и сдержанней проговорила она.
Голоса затихли. Хлопнула дверь. Агафон понял, что Мартьян ушел на свой чердак. Повернувшись на другой бок, подумал: «Это мне на самом деле на пользу».
Столько он сегодня наслушался, что и сон пропал. В большое широкое окно лился лунный свет. Укрывшись с головой, Агафон попытался снова заснуть. Сквозь гулкую ночную тишину чутко слышал доносившийся из-за перегородки шорох брошенного на стул платья, а потом тяжкий скрип сдавленного чьим-то телом пружинного матраца. Наверное, Варвара разделась и легла в кровать. Агафон долго ворочался в постели и заснул лишь в глубокую полночь. Снова одолели думы о Волге, об институте, который он так неожиданно и решительно оставил, о Зинаиде и поразительно изменившейся Ульяне, о ее сестре и о многом другом, что лезло в молодую, растревоженную мыслями голову. Но вот мысли о доме, о Зине взяли верх и подчинили его.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
После техникума он все-таки остался в бухгалтерии – ради Зины и стажа, необходимого для получения диплома и поступления в институт. А по вечерам и в выходные дни Агафон по-прежнему возился в гараже. Он в совершенстве изучил мотор, быстро орудовал паяльником, запойно стоял за токарным станком, вытачивая очень замысловатые детали. А когда удавалось садиться за руль, лихо и уже опытно, как заправский шофер, крутил баранку. Словом, он, к величайшей радости родителей, упорно готовился в автодорожный институт.
– Наконец-то парень пошел в дело. Одобряю, – самодовольно говорил Андриян Агафонович. Он иногда брал сына в ближайшие поездки и доверял руль казенной «Волги».
Клавдия Кузьминична хоть и радовалась успехам сына, но автодорожное дело, баранку, одобряла не очень охотно. Советовала сыну нажать на английский язык. У нее были свои думки и помыслы, но держала она их в глубокой тайне.
– У тебя есть способности к языкам, – говорила Клавдия Кузьминична. – Знать в совершенстве хотя бы английский – для будущего инженера великое дело. Художественную литературу читать в подлиннике – наслаждение! Нажми, сынок, я помогу.
– Вы что, сговорились, что ли? – спрашивал Агафон.
– С кем?
– С Зинаидой Павловной. Она то же все время говорит и даже предлагает свою помощь.
– Сами справимся. Все-таки я педагог и ничего еще не забыла, а она…
– Она с мужем за границей жила, чисто говорит. Очень даже чисто… – рассеянно и задумчиво отвечал Агафон.
– Ты опять вчера на моторке ее катал? – настороженно спрашивала мать.
– Ну и что?
– Ничего… – многозначительно говорила Клавдия Кузьминична и плотно поджимала слегка накрашенные губы.
– Она, мама, хорошая женщина и очень красивая!