Злой дух Ямбуя - Федосеев Григорий Анисимович. Страница 25

– Оборони бог! – воскликнула старуха, вырывая свою руку и отмахиваясь от меня, как от назойливого паука. Если я отрублю себе руку, это не будет так больно, как бросить аргиш, уйти от стада. Что ты, что ты!.. Когда я один день олень не вижу – голова пустая, как бубен. Она дико глянула на меня, будто я собираюсь лишить ее права кочевать по тайге.

– Ты хорошо подумай, Лангара, сейчас вы оба здоровы, а если старость сломит вас?

– Тут в тайге и помирать будем. Соль горькая, однако люди не могут жить без нее. Прощай, лючи! Нам пора.

Она крепко жмет мне руку и торопливо уходит к оленям.

Прощаюсь с Карарбахом. Он улыбается.

Мое внимание опять привлекают его ужасные, старые-престарые, загрубевшие от времени лосевые штаны. На них – латка на латке. Достаю из потки свои запасные брюки, протягиваю старику. Они поношенные, но лучше лосевых.

И тут происходит неожиданное. Подходит Лангара, отбирает у Карарбаха брюки и с необыкновенной ловкостью натягивает на себя, поверх широких шаровар.

– Хорошо, спасибо тебе, – невозмутимо говорит она, оглядывая себя со всех сторон.

– Но ведь это Карарбаху, Лангара…

– Мне они не плохо, – отвечает она.

Старик равнодушно смотрит на происходящее. А впрочем, это не удивительно. Все блага на земле, по представлениям эвенков, должны распределяться в зависимости от того, насколько человек в них нуждается. Вот и Лангара считает, что ей брюки нужнее, нежели Карарбаху.

Меня окружают дети.

На прощанье даю каждому по куску рафинада. Сахар не всегда бывает у пастухов. Ребята тут же засовывают его в рот. А что же оставить на память новорожденной? Подходящего ничего нет. Вспоминаю, что у меня в потке лежит книга Константина Паустовского «Лесная поэма». Ну что ж, оставлю ее.

Пишу химическим карандашом на титульном листе: «Доре – маленькой пастушке из рода Карарбаха. Я был тем далеким гостем, в честь которого тебе дали имя. Не покидай свой край, сделай его цветущим и богатым, как того хочет твоя бабушка Лангара».

Передаю книгу Инге и прошу ее беречь, пока Дора вырастет.

Караван вытягивается в длинную шеренгу. Как только олень с привьюченной люлькой на спине сделал два-три шага, крик новорожденной прекратился, будто ребенок с нетерпением ждал этой первой минуты начала пути в жизни.

С появлением на свет новорожденную окружал свежий смолистый запах хвои, дым костра, шум леса, крик тугуток, лай собак, журчание ручейка. Все это пришло к ней с первым ощущением, с началом жизни и, может быть, до смерти будет сопутствовать ей.

Карарбах выводит оленей из перелеска и, взяв направление на юг, вкось пересекает марь. У него на сворке собачонка. За плечами поняжка. К ней привязан топор, чайник и серая сумка с продуктами.» Старик, видимо, никогда не расстается с этим грузом.

ВОТ И ЯМБУЙ

Наш путь по-прежнему идет в юго-восточном направлении, мимо болот, холмов, через низкие водоразделы, по печальной тайге.

С синего неба на наш маленький караван льется яркий свет щедрого солнца. Долбачи, выступая с оленями впереди, шагает уверенно. Ему достаточно с утра взять нужное направление, и уже до конца дня он с него не собьется. Как живая буссоль. С таким проводником легко ходить по тайге, и теперь я уже не думаю, как вначале: «А туда ли мы идем?»

Загря у меня на поводке. Он идет понуро, не забегает вперед, не натягивает ремешка, не замечает крика вспугнутых караваном, птиц, писка бурундуков, часто попадающихся нам на глаза, и совсем не нюхает, как обычно, воздуха – обиделся. Ох, как не нравится ему, что я веду его на ремешке!

Нас сопровождает все тот же знакомый пейзаж: кочки по болотам, точно цветочные горшки с поникшим черноголовником, кривые березки по закрайкам марей и лысые от давнишнего пожара бугры. Ни цветов, ни травянистых полян – только россыпи, мхи да лишайники, редко увидишь кустик пырея, и то разве у ручья, или на старой гари заросли ярко-красного кипрея. От этого однообразия путь кажется нескончаемо длинным.

За перевалом мы наткнулись на плотный туман; снежной лавиной лежал он на дне глубокой пади. Солнце прижимало его к земле, боковые отроги отрезали ему путь к отступлению. Кое-где сквозь пелену торчали голые макушки холмов да вершины одиноких лиственниц. Мы вошли в серый непроницаемый сумрак, в сырую тишину. Шаги каравана заглохли.

За широкой марью виднеется плотная синева высокоствольного леса. Он спустился со склонов гор, пытаясь отобрать у нагорья свободную землю, но наткнулся на неуступчивые мари, на бугры вечной мерзлоты и встал над ними стеною, так ни на шаг и не продвинувшись дальше.

Вскоре с чувством невольной робости мы вступили в настоящую первобытную тайгу. И как только оказались под сводом могучих деревьев, как только почувствовали запах прели, папоротников, коры и влажных мхов, все облегченно вздохнули. После стольких дней пути по марям тайга бесконечно обрадовала нас.

Нас окружают молчаливые лесные дебри, чащи малолетних деревьев, поднявшихся над могилой упавших великанов, и длинные седые космы лишайников, свисающие гирляндами с еловых сучьев. Яркие полосы солнечных лучей, пробившись сквозь кровлю деревьев, рассеивают плотный сумрак, и лес, окутанный этим серебристым светом, кажется еще более величественным.

Долбачи прокладывает путь. Молодые деревья как бы расступаются перед ним – так ловко он владеет пальмою, прорубая чащу. То тут, то там изредка вспорхнет вспугнутая нами птица или зацокает белка.

Всюду – густая поросль. Совсем молодые деревья растут чрезвычайно плотно, постарше – несколько разреженнее, а еще постарше – более редко. Здесь деревья принуждены вступать в жестокую борьбу друг с другом за место, за почву, за солнце.

Вот тонкая, стройная лиственница, как будто одолевшая в борьбе всех соседей. На ее высоком, гладком стволе ни единой веточки, только одна макушка зеленая. Все пошло в рост – любой ценой надо было достигнуть кровли леса, пробиться к солнцу. Но старшие деревья, чьи кроны образуют свод, не очень-то гостеприимны к своему потомству, они никого не пропускают выше. И эту стройную лиственницу тоже ждет удел сверстниц: вряд ли ей справиться с могучей кровлей, закрывшей небо.

Лес кончился. За ним опять лысая земля.

На востоке, за макушками деревьев, в помутневшем воздухе растворились далекие холмы. Ветерок нет-нет да и набросит оттуда запах дыма.

– Тайга горит, – говорит Долбачи, останавливаясь и нюхая воздух.

– Далеко? – спрашиваю я.

– С перевалов, однако, увидим.

– Кто же мог поджечь ее?

– Люди тут нету. Однако сама гори. Огонь много лет может прятаться под марью, даже не узнаешь, что он там живет. Потом, когда долго нет дождя, сам выходит наружу, зажигает тайгу. Это, однако, такой пожар.

Через час из-за отрога, на который мы взбираемся, показывается облако плотного черного дыма, заслоняет солнце, окутывает землю густым мраком. На фоне синего неба оно кажется зловещим. Прорвавшийся внезапно ветер принес едкий запас гари. Воздух отяжелел. Стало трудно дышать. Послышался отчаянный рев зверя.

Долбачи торопится, сворачивает вправо, косогором выводит караван на перевал. Впереди широкая падь, охваченная пожаром. Ветер яростно раздувает огонь, гудит в вышине, отбрасывая в небо багряное пламя. По земле бушует огонь. Казалось бы, тут ему нечем поживиться, но гляньте, как он скачет гигантскими прыжками по ельнику, пожирает стланик, дупляные лиственницы, ягель, все живое. И, убегая дальше, оставляет позади в дыму обугленную землю да небо, усеянное черными лоскутами, как обугленными птицами. Мимо в паническом страхе проносятся уцелевшие выводки рябчиков, прыгают обезумевшие белки, отчаянно кричит куропатка, сзывая отставших цыплят.

Слева в горячем пламени бьется молодой коршун, не может одолеть высоты. Его подхватывает ветер, бросает в одну, в другую сторону, давит вниз, ломает крылья, и он черным комком падает на пылающий лес.

Огонь обходит нас с трех сторон, окутывает дымом. Долбачи разрывает связку оленей на три части, нам с Павлом дает по четыре оленя, и мы, не отставая друг от друга, прорываемся через опаленную пожаром зону. Уходим дальше по отрогу и затем уже сворачиваем влево, идем своим курсом на юго-восток.