Злой дух Ямбуя - Федосеев Григорий Анисимович. Страница 29

День теплый, мягкий. Взлетела пара кряковых уток, всплеснула воду и унесла на крыльях в тишину предупреждающий крик. Иду по кромкам болот. На поводке неохотно плетется Загря. Не пропускаю ни одного следа, но попадаются только звериные, старые и свежие. Человеческих следов не видно.

Под ногами зеленый ковер вековых мхов. Местами забредаю в корявые дебри перелесков. Шагаю через сгнивший, трухлявый валежник порушенных временем деревьев. Шлепаю по травянистым болотам. Пересекаю края замшелых отрогов и шумливые ручейки, сбегающие с гольца. Кругом только мхи да разноцветные лишайники – желтые, зеленые, красные, серебристые. Здесь нет и клочка земли, лишенного растительности, даже камни, скатывающиеся с гор, за несколько лет обрастают мхом – все же это обиженная природой страна.

Чем ближе, тем грознее кажется Ямбуй. Исполинские зубчатые скалы опоясывают его разрозненными рядами. Высокие, черные, они, как древние крепости, защищают Ямбуй от холодных северных ветров и сами рушатся под гнетом неумолимого времени.

Продвигаюсь вдоль подножья. Все тут слишком однообразно: скалы, узкие ложбины и волнистые гребни начинаются почти у самой вершины гольца и внизу неожиданно обрываются темными утесами. На них сторожевыми маяками торчат одинокие, голые от старости, сучковатые лиственницы.

Иногда я взбираюсь на утесы. С них видно все как на ладони. За марью, укрывшись среди мерзлотных бугров, бирюзовые озера. В вечерней дреме перелесков темнеют болота, а дальше тайга, изуродованная, жалкая, на муки поселившаяся тут, на зыбкой глинистой почве. Необозримые дали лежат в мертвом молчании, в вековом забытьи. Здесь все нетронуто с первобытных времен.

Солнце клонится к щербатому горизонту. Дня остается мало, пора возвращаться. Но впереди показался мысок. С него, кажется, будет видно не только равнину, но и северный склон Ямбуя. Это соблазняет меня.

Из-за Ямбуя на равнину угрожающе надвигаются мрачные тучи. Я даже не заметил, когда они появились. Над головою толчется мошкара – непременно к дождю. Скорее бы добраться до мыска, и на этом придется закончить день.

Иду по широкому просвету перелеска, пробираюсь по ернику. По пути открываются голубые чаши озер, ровные, спокойные, окаймленные вечнозеленым троелистом. На зеркальной глади воды – чудесные кувшинки, раскрывающие навстречу теплу свои бледно-желтые восковые лепестки. Эти цветы кажутся неизвестно как попавшими сюда пришельцами из сказочного мира.

Передо мною гладкое поле, прикрытое темно-зелеными мхами. Ни деревца, ни кочки. На нем никаких следов. Звери, видно, обходят его стороною. Легко и мягко ступаю по влажному мху, как по пружинному матрасу, и вдруг спохватываюсь – да ведь это же зыбун! Бросаюсь назад, но зыбкий моховой покров неожиданно рвется под ногами. Меня начинает засасывать тяжелая глинистая жижа. Делаю рывок, другой – еще глубже вязну, погружаясь в холодную, липкую пучину. Падаю грудью на мох, разбрасываю руки, стараюсь создать большую площадь сопротивления. Начинаю постепенно без резких движений высвобождать ноги из сапог. Потом кое-как, с большими предосторожностями, достаю из зыбуна сапоги, вместе с пудовой тяжестью прилипшей к ним глины. Проделываю все это лежа, и на четвереньках, вместе с Загрей, добираемся до края темно-зеленых предательских мхов.

Не могу простить себе эту оплошность! Пройди я еще немного дальше, где растительный покров, прикрывающий жижу, тоньше, пожалуй, и не выбрался бы. Какую хитрую западню устроила природа для ротозеев!

Может быть, именно здесь, в зыбунах, бесследно погибли эвенки и наши товарищи.

Выхожу на чуть заметную звериную тропку, снова иду вперед.

В вышине, на фоне не прикрытого тучами неба, замечаю двух каких-то хищников. Почти не шевеля крыльями, они описывают круги над склонами Ямбуя, оглядывая с высоты местность.

«Они-то наверняка знают, где Елизар», – подумал я, наблюдая за ними. И точно в подтверждение, сверху донесся гортанный крик: «Кек-кек!.. Кек!..» – напоминающий отдаленный лай.

Я остановился. Одна из птиц стремительно пошла на спуск. Отбросив назад сильно согнутые крылья, она зловеще прочертила небосклон, исчезла за лиственницами. Беркут!

Вскоре оттуда, где исчезла птица, послышалось какое-то странное бормотание. Я впервые слышу этот звук и не знаю, что означает он на языке хищников. Не упал ли беркут на мертвого Елизара? Но беркут питается только свежей, живой дичью!

Тучи захватили полнеба. В их молчании таится что-то грозное. Вот и ветер пронесся ураганом над тайгой. Сумрак спустился над равниной. На далеком озере кричат чайки.

На глаза попадаются только следы сохатых и северных оленей, места их кормежек, помет. Видимо, с весны, после постройки геодезического знака на Ямбуе, сюда не заходили люди. Точно какой-то магнит тянет меня вперед. И все кажется: вот сейчас, за очередным мыском, наткнусь на след Елизара или увижу дымок его костра.

Нет-нет да и гляну на Загрю. Собака спокойна – значит, поблизости нет ни человека, ни зверя, иначе она не оставалась бы безучастной.

Небо все больше затягивалось чернотою мятежных туч, и по нему торопливо проплывала разрозненная стая кроншнепов. На озерах, предчувствуя непогоду, стихали птичьи распри и крики. В березовом перелеске жалобно посвистывал рябчик. Черные цапли месили длинными ногами илистые берега…

На мыске, у крайнего болота я остановился. Дальше идти не было смысла, и вот-вот накроет дождь. Пора перекусить и возвращаться на табор. Еще раз внимательно осматриваю мрачные склоны Ямбуя, строя догадки. Допустим, Елизар с вершины гольца спустился к озерам подстрелить на ужин уток. Но тогда непременно остались бы его следы. Я все время шел по кромке мхов, по отмелям болот, по влажной почве, где следы хорошо видны.

Нет, он не спустился с гольца на равнину.

Из глубины гор налетел ветер, запели дупляные лиственницы, лес зашумел, и далеко по равнине пронесся гул.

За мыском виден северо-восточный склон Ямбуя, врезающийся в густую высокоствольную тайгу. Туда Елизар тем более не пойдет, нечего ему там делать!

Развожу костерок из стланикового сушняка.

Дрова горят жарко. Надеваю на толстый ерниковый прут кусок копченки, пристраиваю его к огню.

За вершиной Ямбуя ярким светом моргнула гроза. Земля вздрогнула. Костер, распавшись на угли, затухал. Надо торопиться в обратный путь. Я разрезал лепешку, заложил в середину горячее, пахнущее дымком мясо, и только поднес его ко рту, как какой-то еле уловимый звук долетел до моего слуха со стороны болота, и передо мной возникло чудовище… Я так и замер с открытым ртом. Ловлю всполошившегося Загрю, прижимаю к земле, а сам прирос спиною к лиственнице. Готов поверить, что это страшилище из преисподней, разбуженное грохотом неба.

Не шевелюсь, жду, что будет дальше. Вот оно качнулось в одну, в другую сторону, приподнялось, вытащило из тины поочередно ноги, шагнуло и снова утонуло в податливом болоте. С его несоразмерно больших рогов свисали длинные лоскуты.

Чудовище слегка повернулось в сторону, и по мягкому овалу спины я узнал сокжоя – дикого оленя, обитателя заболоченных равнин. Его огромные, до уродства вздыбленные рога были увешаны шмотками только что отставшей кожи. Она свисала ему на глаза, на морду, и с первого взгляда ни за что было не узнать, что это за зверь. Не дай бог повстречаться с ним на болоте, да еще в грозовую ночь! Тут уж или поверишь в злого духа, или с тобою случится что-нибудь похуже!

Я стал затаенно наблюдать с пригорка за сокжоем.

Зверь брел по болоту, то и дело утопая по брюхо. Шагал он бесшумно, как по перине, и до того же медленно и равнодушно, будто спал на ходу.

Что затуманило звериную голову, откуда у него такая беспечность? Не остановится, чтобы осмотреться, не прислушается, головы не поднимет, идет как будто бесцельно, куда несут его ноги.

Он жирен, и осенняя шуба на нем так и лоснится.

Схватить карабин, приложить к плечу – дело секундное. Но сейчас не до охоты. Убьешь, да пока освежуешь, да вытащишь из болота – пройдет ночь, устанешь и завтра никуда не сможешь пойти. «Нет уж, живи, да считай, что тебе повезло!»