Злой дух Ямбуя - Федосеев Григорий Анисимович. Страница 44

Ну как не проникнуться уважением к этим старым пастухам-кочевникам! Что заставило их два дня «маять ноги оленям» и самим мучиться? Эти люди чужую опасность считают своею, и не ради награды они вернулись к нам, а ради долга, человеческого долга.

Где-то за сумрачными грядами гор в бездонье пробуждается утро. Еще не стукнул дятел. Еще рассвет не распахнул свои сонные ресницы. В предрассветной мгле земля кажется плоской, уставшей. На южном горизонте лежат без движения плотные облака. Изредка доносится гул камнепада. От этого тяжелого звука жутко на душе.

Я забираюсь под полог, зажигаю свечу. Раскрываю дневник и перечитываю все, что было написано в нем вчера, – Лангара опровергла все наши догадки и предположения.

Мы знаем, хотя и редкие случаи, описанные натуралистами, когда крупные хищники, тигры, львы, леопарды, занимались людоедством. Чаще это старые звери, уже неспособные поймать быстроногую антилопу, серну или схватиться с диким кабаном. Бывает, что эти признанные цари прерий и джунглей, никому не уступающие в силе и храбрости, одряхлев, питаются даже падалью. И если им удается напасть и убить человека, они становятся людоедами.

Но я не слышал, чтобы медведь был людоедом.

Желна громким криком растревожила запоздавший рассвет. Ей ответила гагара на болоте. Какая-то птичка, заикаясь, вспоминала забытый мотив. И, как сигнал к пробуждению, загремел посудой повар.

До слуха долетел его разговор с Рыжим Степаном, выбравшимся по своим надобностям из палатки.

– Знаешь, Степан, – говорил он басом, полушепотом, растягивая слова,

– людей-то поуменьшилось, оставят нас с тобой на Ямбуе подавать световые сигналы, больше ведь некому.

– Вот и хорошо, светить – не лес валить! На этакой работенке скоро не поседеешь!

Рыжий Степан третий год работает в экспедиции. Пришел он к нам хилым пареньком, замкнутым, молчаливым, будто обиженным судьбою. Товарищи неохотно взяли его в поле. Но, попав в тайгу, в горы, столкнувшись с опасностями, познав настоящую дружбу, он приободрился, повеселел. Совершенно неожиданно для всех раскрылся в нем талант музыканта. Будто родился он, чтобы воспеть это скупое и суровое нагорье. В походе отряд присядет отдохнуть, Степан достанет губную гармошку, припадет к ней влажными губами, зажмурит глаза и заиграет – так заиграет, что забудешь про путь, про невзгоды, про все на свете. А кончит играть – и усталости как не бывало!

Я выбрался из-под полога, да так и остался стоять, вслушиваясь в сонный лепет еще не опавших листьев осины и всматриваясь в далекий рассвет. Голубоватый свет, необыкновенно нежный, отделил небо от земли. Горные вершины поднялись из мрака ночи и точно замерли, пораженные величественной картиной пробуждения.

Узнать бы, что день готовит нам: раскрепощение от тяжких дум или неотвратимую тревогу, награду за мучения или приговор? На душе неспокойно.

Ночь торопилась в чащобы, падала на дно глубоченных провалов, покорно уходила в болота, под туман. Алмазной каплей дрогнула в крошечном озерке последняя звезда и погасла за поникшей осокой. Загремели бубенцы – поднялись олени. Все повернулись к рассвету, стоя встречали утро нарождающегося дня… Где-то рядом, в сырой ложбине, скорбно кричала одинокая чайка, отставшая от стаи. На юг устремились стаи мелких лесных птиц. Они летели низко над землей, придерживаясь перелесков.

«День… день… день…» – вестил ворон.

У костра уже пили чай Карарбах и Лангара.

– Что стоишь, иди сюлюкать (*Сюлюкать – пить чай), – зовет меня Лангара.

Я присаживаюсь к костру. Просыпается лагерь, наполняясь людскими голосами.

– Какая нужда разбудила вас так рано, отдыхали бы! – говорю старухе.

– Чай – разве не отдых?.. Потом всякие-разные думы есть. Карарбах спрашивает: ты хорошо узнал, что людоеда убил? Может, не он? Старик хочет ходить сам смотреть его.

– Ошибиться не мог. Два медведя на одном месте жить не будут. Но если он хочет, я поведу его к убитому зверю, пусть посмотрит.

Старик утвердительно кивает головой.

– Спасибо тебе, Лангара, и тебе, Карарбах, что не сочли за труд предупредить нас о людоеде. Не знаю, как рассчитаюсь я с вами.

Лангара подняла голову.

– Так не говори. Не знаешь, что ли, – люди должны помогать друг другу.

– Хорошие слова сказала ты, Лангара.

– Это живет в нашей крови от предков.

Нам остается только найти Елизара. Думаю, что поиски не будут трудными. Он, вероятно, тоже где-то там, в кустарнике, на северном склоне гольца. Затем проведем наблюдения на вершине Ямбуя и уйдем навсегда из этого безлюдного края. Но почему беспокойство не утихает в душе? Какая тревога затаилась во мне?

– Какой план на сегодня? – спрашивает Цыбин, подходя ко мне и доставая кисет.

– Надо начинать наблюдения и поторапливаться – вот-вот завьюжит.

– Мы не задержим. Позавтракаем – и на голец. – Цыбин прикурил от уголька, затянулся и продолжал: – Мне для наблюдений понадобится всего один человек, остальных используйте на розыски Елизара.

– Вот и хорошо. Здесь останутся Павел для связи со штабом и Лангара. Остальные пойдут со мною искать Быкова. Передайте оружие и личный пистолет тем, кто пойдет на поиски Елизара. Вам оно на пункте не нужно. Каждому, в том числе и каюрам, выдайте двухдневный запас продуктов, спички… Через час выходим.

– Эй, хлопцы, подъем! – кричит Цыбин в сторону большой палатки.

Оттуда донеслись сонные вздохи.

У каюров свой костер под толстой лиственницей. Кроме Ильи и Долбани, тут еще двое незнакомых мне эвенков: один – старик, маленький, сгорбленный, с приветливыми чертами на задубленном от ветров лице. И второй – помоложе, длинный, сухой и подвижный, с продолговатым лицом и с усталыми глазами.

У каждого свой чайник. Пьют из блюдец, молча, с нескрываемым наслаждением.

Я присел на бревно рядом со стариком.

– Вы должны все пойти с нами искать Елизара. С оленями останется Лангара, – обратился я к ним.

Но мои слова никакого впечатления не произвели на них.

– Они думают, что ты не убил медведя, – поясняет Долбачи.

– Если убил, покажи шкуру, – добавляет старик.

– Зачем же мне обманывать, с этим шутить нельзя.

– Я не верю. Такого убить нельзя, он притворился, – продолжал старик,

– обманул тебя, а ты хочешь обмануть нас. Голец ходи не могу.

– Зачем мне обманывать, подвергать опасности себя и других? Никто на это не пойдет. Говорю, с людоедом покончено. Пока Цыбин будет наблюдать, надо найти Елизара, без этого мы не можем уехать отсюда.

Каюры молча продолжали пить чай… Я не стал настаивать.

Потом с ними говорил Цыбин. Не Илья ли их настраивает, иначе чего бы им упрямиться?

– Лангара, – обратился я к старухе, – каюр Илья из вашего стойбища?

– Как же, из Омахты.

– Ты знаешь его?

– Мало-мало.

– Как думаешь, плохой он человек? Лангара двинула плечами.

– Если у тебя сердце будут рвать руками, ты будешь смеяться?

– Кто-то сделал ему больно?

– Три года назад Омахта пришел экспедиция. Илья с женой у них ходил каюром. Все лето хорошо ходил. Потом начальник брал у него жену. Илья думал, он совсем взял, уступил, сам остался с двумя детишками, даже не стал сердиться, думал, так надо. Доброе сердце тогда было у Ильи. Но начальник обманул. После работы увез ее далеко устье Учур, сам до своей баба ушел, а эвенку бросил. Говорили, даже денег не дал ей обратно вернуться или продукты купить. Какой плохой люди!

– А где же она теперь?

– Жена не вернулась на стойбище: может, стыдно было, что поверила лючи, бросила детей. Илья ходил на устье Учура, спрашивал у людей, но никто не знал, куда она делась. Там он всю зиму ходил по тайге, искал ее след, но не нашел. Одна, в чужой тайге, без чума, без пищи, пропала. Илья потом вернулся одичалым. На стойбище не живет. Он что-нибудь пакостил тебе? – неожиданно спросила она.

– Нет, Лангара, это я так спросил, к слову.

Так вот оно в чем дело! Надо же было какому-то подлецу вмешаться в жизнь этих двух людей, до наивности доверчивых, сделать доброе сердце Ильи злым и мстительным! Мне становится вдруг стыдно за себя и Павла, за нашу подозрительность и, может быть, несправедливое отношение к Илье. Мне хочется немедленно поговорить с ним, объяснить эвенку, что он не должен срывать обиду на людях, совсем не причастных к его несчастью, и вернуться жить на стойбище.