Источник силы - Форчун Дион. Страница 45

На островке среди ревущего транспортного потока мы вынуждены были остановиться. Женщина с непокрытой головой и лоснящимися волосами уперлась хозяйственной корзинкой мне в поясницу, а торчащий из корзинки хлеб, длиною не менее ярда, уткнулся в Тавернера, из-под локтя которого показалось мертвенно бледное, резко очерченное лицо маленького «ловкача», в красном кулачке которого пачка образчиков ткани была зажата с такой силой, как будто от этого зависела его жизнь. За нашей спиной бурлил торговый Лондон, и из этого ревущего потока выплыла еще одна жертва, как будто прибоем выброшенная на наш островок. В моей памяти мгновенно всплыли изображения Ричарда III из школьных учебников. То же напоминающее хорька, хотя и вполне интеллектуальное лицо, низкий рост, слегка сгорбленная спина, мощная, хотя и довольно нескладная грудная клетка. Серость кожи свидетельствовала о хроническом заболевании или нездоровом образе жизни, лишенном чистого воздуха и солнца, который так мил обитателям этих мест. Глаза, тускло серые, были в то же время похожи на блестящие бусины, что чаще ассоциируется с черными глазами. Большой тонкогубый рот выглядел безжалостным и казался ртом холодного сластолюбца, чувственного, но лишенного эмоций.

Такое лицо привлекло бы мое внимание даже при самом беглом взгляде, так как это было лицо человека, обладающего силой. Но благодаря последовавшему поведению этого мужчины, его черты запечатлелись в моей памяти во всех подробностях, потому что, как только он поднял глаза и встретился взглядом с Тавернером, они изменили свое выражение настороженной галки на выражение загнанной в угол кошки. Он издал звук, похожий на шипение, и ринулся назад в поток уличного движения, из которого только что появился.

Пронзительный вопль, грохот и скрежет тормозов сообщили нам, что произошло то, чего и следовало ожидать, и у самых своих ног мы увидели лежащего бесчувственного человека; из раны в его голове, которой он ударился об обочину, текла кровь. Не успел сбивший его автомобиль отскочить назад, как мы с Тавернером склонились над ним; я осматривал его голову, а Тавернер, к моему величайшему изумлению, осматривал его карманы. Из нагрудного кармана он извлек потрепанную пухлую записную книжку, торопливо просмотрел ее, казалось, сделал мысленные заметки в своей сверхъестественной памяти и вернул ее туда, откуда взял, и к тому времени, как сзади нас появился шофер с белым, как мел, лицом, он вновь обрел свои профессиональные манеры и оказывал первую помощь самым традиционным образом. В толпе стала вырисовываться каска полицейского, и Тавернер потащил меня за рукав. Теперь мы, в свою очередь, бросились через скопившуюся массу автомашин и достигли безопасного тротуара более успешно, чем человек с лицом хорька. Проскользнув на боковую улицу, которая вела к тавернеровскому обиталищу чертей, мы предоставили руководство погрузкой потерпевшего в санитарную карету тем, кто получает удовольствие от подобных занятий.

— Поразительная удача, — сказал Тавернер. — Вы знаете, кто это был? Это Джозефус. Я полагал, что он в Тунисе, даже Париж был бы слишком горячим местом для него, а он опять здесь, в Лондоне, и выглядит слишком уж добропорядочным, чтобы не причинять вреда, и я просто вынужден был взять его адрес.

Я не мог разделить энтузиазма Тавернера по поводу обнаружения Джозефуса, поскольку не имел удовольствия быть знакомым с этой важной птицей, и вскоре Тавернер занялся поглощением горячих гренок в масле и слишком заинтересовался символикой чертей, несущихся по бордюру, чтобы уделять внимание земным делам. Я тем временем пытался как-то устроить свои ноги между перекладинами маленького, покрытого кафелем столика, предназначенного для низкорослой породы, питающейся в подобных местах. Тавернер удобно расположил свои длинные ноги, вытянув их через проход, и, между нами говоря, мне кажется, мы занимали места много больше своей законной доли в этом пристанище.

К счастью, мы были, по сути, единственными хозяевами этого места, поскольку время чаепития уже прошло и здесь не было никого, кто мог бы заметить вторжение филистимлян в самый центр западной богемы, кроме мужчины и женщины, засидевшихся за остатками своей трапезы у соседнего столика. Но те были слишком поглощены разговором, чтобы обращать внимание на что-то кроме собственных дел.

Точнее говоря, поглощен был мужчина, тогда как женщина, казалось, слушала неохотно, с выражением настороженной отчужденности на лице, как будто ища случая положить конец разговору и убежать от назойливости своего собеседника. Сквозь тускло освещенную комнату я мог видеть ее лицо. Его невозмутимое спокойствие составляло странный контраст с напряженностью обращавшегося к ней человека; большие серые глаза, застывшие на бледном овальном лице, казалось, видели какие-то далекие горизонты, не замечая узких улиц Блумсбери.

Не замечающая ничего — вот определение, которое больше всего ей подходило. Она не замечала своего собеседника, его мнений, его стремлений, ее взору открывалось нечто, чего он не мог с нею разделить или принять в этом участие.

Пока я наблюдал, женщина поднялась, чтобы уйти, и я увидел, что она закутана в свободное, похожее на бурнус одеяние, не имеющее никакого отношения к моде, а ее ноги обуты в сандалии. Мужчина тоже встал но она жестом остановила его и через комнату к нам донесся ее голос:

— Вы обещали не пытаться следовать за мной, Пэт, — сказала она.

Мужчина, который находился между нею к дверью, нерешительно остановился, а потом набросился на нее с плохо сдерживаемой горячностью.

— Он губит вас, — кричал он. — Ваше тело и душу, он губит вас. Дайте мне до него добраться, и я сломаю ему шею.

— Это бесполезно, — ответила она. — Вы ничего не можете сделать. Дайте мне пройти. Что бы вы ни сделали, не будет иметь никакого значения.

Мужчина поднял руки над головой, и, хотя он стоял к нам спиной, мы увидели, как все его тело содрогнулось от приступа гнева.

— Будь он проклят! — воскликнул он. — Будь он проклят! Да падет на него страшное проклятие Михаила!

Раскатистый ирландский акцент, прорвавшийся под влиянием эмоций, казалось, добавил остроты его проклятиям, если это еще было возможно. Загнанные в угол испуганные официантки в ярких кретоновых передниках в изумлении уставились на него, а из некоего святилища за бисерной занавеской выплыла вразвалку тучная хозяйка. Но, прежде чем она смогла вмешаться, женщина в бурнусе, быстро изогнувшись, проскользнула мимо маленького столика и, выбежав через дверь, исчезла в сумерках, а мужчина, который поспешно повернулся, чтобы последовать за ней, споткнулся о ноги Тавернера и налетел на наш чайный столик.

Он опустился на соседний стул, бледный и трясущийся после своей вспышки, в то время как мы печально уставились на разбитую вдребезги посуду и вылившееся молоко.

Сначала ему нужно было прийти в себя, и он почти бессознательно водил рукой по лбу, как будто пробуждаясь от ночного кошмара.

— Простите меня, — сказал он, ирландский акцент исчез из его речи. — Тысяча извинений. Официантка, уберите столик этих джентльменов и принесите новый чай!

Подошла своей переваливающейся походкой хозяйка, свирепо глядя на него, и он повернулся к ней.

— Любых моих извинений будет недостаточно, — сказал он. — Я был весьма расстроен… домашними неприятностями и сомневаюсь, чтобы мои чувства пошли мне на пользу.

Он откинулся на спинку стула, как будто полностью исчерпав свои силы.

— Она погибла, и тело и душа, — бормотал он, обращаясь больше к себе, чем к нам. — «Молитесь Деве Марии» — сказал отец О’Хара, и я молюсь — за нее, но за Джозефуса я буду молиться Святому Михаилу, да падет на этого негодяя страшное проклятие!

Тавернер наклонился вперед и осторожно накрыл его руку своей.

— Похоже, ваши молитвы услышаны, — сказал он, — менее получаса назад мы видели, как Джозефуса увозили в больницу с опасной раной в голове. Я не знаю, какие у вас к нему претензии, — продолжал он, — но я знаю Джозефуса и думаю, что они вполне оправданны.