Остроумие мира - Артемов Владислав. Страница 13

И этот совет был немедленно принят и исполнен. Все они направились в городское судилище, чтобы предоставить решение спора беспристрастным судьям. И они не могли выбрать для этого более благоприятного времени. В судилище как раз собрались все начальствующие лица города, много браминов и других лиц, и так как в этот день не было никаких других дел, то их немедленно и выслушали.

Один из них выступил вперед и с большими подробностями рассказал перед всем собранием всю историю их спора и просил рассудить, кто из них четверых всех глупее.

Рассказ его много раз прерывался взрывами хохота всего собрания. Главный городской судья, человек очень веселого нрава, обрадовался представившемуся развлечению. Он напустил на себя самый серьезный вид, восстановил молчание и, обращаясь к четырем спорщикам, сказал:

– Вы все в этом городе чужие, никто вас не знает, и ваш спор невозможно разрешить путем опроса свидетелей. Есть только один способ дать судьям материал для суждения о вашем деле: пусть каждый из вас расскажет какой-нибудь случай из своей жизни, наилучшим образом доказывающий его глупость. Вот тогда мы и решим, кому из вас отдать преимущество и кому принадлежит право на привет воина.

Спорщики с этим согласились. Тогда судья предложил одному из них начать рассказ, а остальным приказал в это время молчать.

– Как видите, – начал первый брамин, – я очень дурно одет. И я ношу эти отрепья не с сегодняшнего дня. Вот и послушайте, отчего это произошло. Один богатый купец, живущий в наших местах, человек очень милосердный к браминам, однажды подарил мне два куска полотна, такого белого и тонкого, какого в нашей деревне никто и не видывал. Я показывал его другим браминам, и все меня поздравляли с этим подарком, говорили, что такая благостыня не может быть ничем иным, как плодом добрых дел, которые я творил еще во время моих прежних перерождений. Прежде чем сделать из него одежду, я, по обычаю, вымыл это полотно, для того чтобы его очистить от прикосновений ткача и купца, а потом развесил полотно для просушки на ветвях дерева. И вот случилось, что нечистый пес прошел под моим полотном. Я не видел сам, задел он его или нет. Я спросил об этом моих детей, которые играли поблизости, но они тоже не видели, как собака проходила под полотном, а заметили уже после того, как она прошла. Как мне было разрешить сомнения? Я придумал вот какую штуку. Я стал на четвереньки, так, чтобы быть примерно такой же высоты, как собака, и в этом положении пролез под полотном, а дети мои смотрели, задену я за полотно или нет. Я их и спросил: задеваю или нет? Они сказали – нет. Я было привскочил от радости, но тут мне пришло в голову новое размышление. Собака держала хвост закорючкой, так что он у ней возвышался над всем телом. Значит, она сама могла пройти под полотном, а хвостом задеть его и опоганить. Возникло новое сомнение. Что тут было делать? Я придумал привязать себе на спину серп и в таком виде вновь пролез под полотном. И на этот раз мои дети закричали, что я серпом задел за полотно. Тут уж у меня не осталось никаких сомнений, что проклятая собака задела хвостом и опоганила мое полотно. Ослепленный отчаянием, я схватил полотно, разодрал его в мелкие клочья, тысячу раз проклял собаку и ее хозяина.

История эта стала известной, и все называли меня безумцем. «Если бы даже собака притронулась к полотну, – говорил мне один, – и этим прикосновением осквернила бы его, то разве ты не мог снова вымыть его и этим снять осквернение?» «Или, по крайней мере, – прибавлял другой, – раздал бы полотно беднякам; это было бы все же лучше, чем рвать его. А теперь, после такого безумства, кому же придет охота дарить тебе новые одежды?»

И все эти их предсказания оправдались. С тех пор у кого бы я ни попросил себе ткани на одежду, я только и слышу в ответ: «Это зачем? Чтобы опять разодрать ее?»

Когда он кончил рассказ, один из присутствовавших сказал ему:

– Судя по твоему рассказу, ты, должно быть, мастер ходить на четвереньках.

– О, сколько угодно, – отвечал он. – Можете сами судить.

И с этими словами он стал на четвереньки и начал бегать по комнате, вызывая во всем собрании хохот до судорог.

– Ну, хорошо, – сказал ему председатель судилища. – То, что ты рассказал и показал нам, конечно, много говорит в твою пользу; но, прежде чем постановить решение, послушаем еще, что расскажут другие в доказательство своей глупости.

И он дал другому брамину знак, чтобы тот начал свой рассказ.

Новый конкурент начал повествование с самоуверенного заявления, что его история будет еще почище.

– Однажды, – рассказывал он, – я должен был присутствовать на «самарахдане», и мне необходимо было выбрить голову, чтобы предстать на пиршестве в приличном виде. Когда призванный цирюльник обрил меня, я велел жене дать ему за его труд монету. Но глупая баба вместо одной монеты дала ему две. Я, конечно, потребовал сдачи, но он ничего не отдал. Завязался у нас спор, и мы уже начали весьма грубо ругаться. Но тут цирюльник предложил мне такого рода вещь, чтобы поладить дело миром. «Ты просишь назад монету, – сказал он мне, – хорошо, я за эту монету, коли хочешь, обрею голову твоей жене». – «Вот и чудесно! – вскричал я. – Так мы лучше всего поладим, и ни тому ни другому не будет обидно». Жена была тут же, слышала наш разговор и хотела было дать тягу, но я ее схватил, усадил на пол и попридержал, пока цирюльник брил ей голову. После бритья она, изрыгая на меня и цирюльника потоки брани, куда-то убежала и спряталась. Цирюльник тоже поспешил убраться подобру-поздорову, но по дороге он повстречал мою мать и рассказал ей, что произошло. Та сейчас же прибежала к нам, чтобы удостовериться, и, когда убедилась, что цирюльник сказал правду, на несколько минут совсем опешила от изумления и молчала и прервала это молчание только затем, чтобы осыпать меня бранью и угрозами.

Цирюльник же тем временем разгласил эту историю, а злые люди не замедлили добавить к его рассказу, что я застал свою жену на месте преступления, в объятиях постороннего мужчины, и в наказание за это обрил ей голову. К нам в дом со всех сторон сбежались люди. Привели даже осла, чтобы на него посадить мою жену и провезти ее по всей деревне, как это обычно у нас делается с женами, утратившими свою честь.

Но этим история не кончилась. Когда о ней узнали родители моей жены, они тотчас же прибежали к нам и осыпали меня целым градом проклятий. И мне оставалось только одно: все это терпеливо выслушивать и переносить. Жену они у меня отобрали, увели к себе и, конечно, постарались сделать это ночью, чтобы никто не видел ее срама.

Конечно, из-за всех этих приключений я прозевал пиршество, на которое собирался, и мне оставалось только облизываться, когда потом рассказывали, какое прекрасное угощение было устроено для браминов, какие вкусные были кушанья и как всего было много.

Спустя некоторое время было назначено новое угощение для браминов. И меня дернула нелегкая явиться на него. А там собралось до пятисот браминов, и все они уже давно знали мою историю. Как только они меня увидали, тотчас же накинулись на меня с криками и сказали, что не выпустят меня до тех пор, пока я не выдам им гнусного сообщника грехопадения моей супруги, для того чтобы поступить с ним со всей строгостью закона нашей касты.

Я торжественнейшим образом засвидетельствовал о ее невинности и рассказал, что на самом деле произошло. Разумеется, своим рассказом я вызвал во всем собрании безграничное изумление. «Где же это видано и где это слыхано, – говорили люди между собой, – чтобы замужней женщине обрили голову за что-нибудь иное, кроме любодеяния? Этот человек либо бесстыдно лжет, либо он величайший из глупцов, когда-нибудь существовавших на свете».

Я надеюсь, – закончил второй брамин свой рассказ, – что моя выходка не хуже, чем изодранное полотно.

И при этих словах он с насмешливым торжеством взглянул на первого брамина.

Все собрание согласилось, что только что рассказанная глупость заслуживает внимания и должна быть принята в соображение при конкурсе; но что все-таки, прежде чем решить дело, надо выслушать двух остальных. И потому слово было предоставлено третьему брамину, которого давно уже пожирало нетерпение предъявить свои права на пальму первенства.