Хозяйка Империи - Вурц Дженни. Страница 15

Она протянула руку над прудом так, чтобы капли крови из ранки, падая, смешивались с водой, как то предписывал обычай. Некоторое время Мара сидела неподвижно, пока кровь не перестала сочиться из ранки. Разрез уже наполовину засох, когда Мара стала рассеянно стягивать платье, но расстегнуть его до конца не хватало ни ожесточения, ни воли. В конце концов она стащила его через голову. Платье свалилось на землю; один рукав, попав в пруд, пропитался водой и маслом.

Привычным движением выдернув из волос шпильки, Мара распустила по плечам черные кудри. Можно было ожидать, что гнев и ярость, горе и тоска найдут выход в судорожном исступлении матери, оплакивающей сына, полагалось бы вцепиться в волосы, выдирая их целыми прядями. Но ничего подобного не происходило. Чувства едва теплились в Маре, словно искры, гаснущие от недостатка воздуха. Сейчас всем ее существом владела одна мысль: дети не должны умирать. Вкладывать всю силу страсти в их оплакивание... разве это не шаг к признанию обыденности таких потерь? Мара апатично покрутила несколько прядей.

Затем она села на пятки и оглядела поляну. Какая безупречная красота! И лишь она одна среди живых может оценить ее. Айяки не суждено совершить погребальный обряд над прахом матери. И когда эта правда открылась Маре во всей своей непоправимости - тогда из глаз хлынули горючие слезы, и Мара ощутила, как теряют твердость невидимые тиски, до сих пор сжимавшие душу.

Она плакала навзрыд, изливая горе в слезах.

Но если прежде после взрыва чувств наступала ясность, теперь Мара обнаружила, что еще глубже погрузилась в хаос. Она закрывала глаза, и в мозгу начинала бушевать круговерть образов. Сначала бегущий Айяки, потом Кевин, раб-варвар, научивший ее любви, - Кевин, который раз за разом рисковал жизнью ради чуждого для него понятия чести Акомы. Она видела Бантокапи, пронзенного мечом; его огромные сжатые кулаки судорожно подергивались, пока жизнь покидала тело. Вновь она призналась себе, что смерть первого мужа будет вечным пятном на ее совести. Мелькали лица: то отца, то брата, то Накойи - самоотверженной няни и наставницы.

Все они заставили ее страдать. Возвращение Кевина в его мир стало для нее не менее мучительной потерей, чем сама смерть. Из всех остальных ее близких никто не умер естественной смертью - все пали жертвами извращенной политики и жестоких козней Большой Игры.

Ее не покидала леденящая душу уверенность, что Айяки не станет последним ребенком, погибшим ради удовлетворения мелкого тщеславия властителей.

Это откровение молнией обожгло душу: Айяки - не последняя жертва. Взвыв в истерике от нахлынувшей тоски, Мара бросилась головой вперед в пруд.

Холодная вода приняла в себя ее слезы. Вода затекла в ноздри, и дыхание пресеклось, положив конец рыданиям. Жажда жизни одержала верх, и, задыхаясь от кашля и отплевываясь, Мара отползла назад, на сухую землю. Судорожно втянув воздух, она бессознательно потянулась за платьем, белизну которого осквернили грязь и вылитое в пруд масло.

Она видела словно со стороны, как напяливает ткань на мокрую кожу, будто дух, вселяющийся в чужое, незнакомое тело. Волосы так и остались висеть космами за воротником. Затем тело, чувствующее себя ходячей тюрьмой, собралось с силами и потащилось к выходу с поляны под обстрел тысяч глаз - и враждебных, и дружелюбных.

Она не была готова к этой встрече. В идиотской улыбке одного правителя, в плотоядном любопытстве другого Мара находила подтверждение открывшейся ей истины: гибель Айяки будет повторяться вновь и вновь и другие матери вслед за ней будут изрыгать бесплодную хулу на несправедливость Большой Игры. Мара потупила взгляд - она не хотела, чтобы кто-нибудь мог сейчас заглянуть в ее глаза. Одна сандалия потерялась по дороге; босую ногу коркой покрыла грязь и пыль. Мара замешкалась, размышляя, пойти искать потерянную сандалию или зашвырнуть в кусты и вторую.

Впрочем, какая разница, нашептывал ей внутренний голос. Мара разглядывала босую ногу с безжизненной отрешенностью. Миновав ряды живой изгороди, она не подняла глаз, хотя муж поспешил навстречу, чтобы занять свое место рядом с ней. Напрасно он утешал ее. Мара не желала нарушать душевное уединение, где она укрылась от мира, и затруднять себя, вникая в смысл его слов.

Хокану ласково встряхнул ее, заставляя поднять глаза.

Перед Марой стоял вельможа в красных доспехах, худощавый, щеголеватый, с отличной выправкой и надменно вздернутым подбородком. Мара вперила в него полубезумный взор. Незнакомец прищурился и что-то произнес. Рука с находившимся в ней предметом совершила движение, и на Мару повеяло язвительной насмешкой, которая пропитывала весь его облик.

Взгляд Мары обрел прежнюю остроту. Глаза выхватили эмблему на шлеме молодого человека, и ее пронзила дрожь.

- Анасати! - вскричала она.

Возглас прозвучал отрывисто и резко, как щелчок от удара кнута.

Властитель Джиро сухо улыбнулся:

- Вижу, властительница соблаговолила узнать меня.

Мара напряглась, медленно наливаясь гневом. Она молчала. Пальцы Хокану незаметно сжали ее запястье - предостережение, оставленное Марой без внимания. В ушах у нее стоял гул, словно шипела, готовясь к нападению, тысяча разъяренных саркатов или бурные воды вздувшейся после грозы реки с грохотом ворочали шершавые камни.

Джиро поднял вверх предмет, который держал в руке: небольшую игрушку-головоломку, искусно вырезанную в виде переплетенных колец.

- Тень моего племянника заслуживает памятного дара от Анасати, - сказал он, склоняя голову в официальном поклоне.

- Памятного дара! - повторила Мара свистящим страдальческим шепотом. Вся душа ее взбунтовалась: на огненное ложе отправил ее первенца "подарок" от Анасати.

Она не помнила, как качнулась вперед, как вывернула запястье, рывком высвободившись из железной хватки Хокану. Вопль ярости поразил слух собравшихся, как звон обнаженного меча из металла; руки взлетели, как когтистые лапы.

Джиро отшатнулся, от испуга и удивления выронив игрушку. А Мара уже вцепилась в него, добираясь до горла между застежками доспехов.

Ближайшие к ним властители не удержались от восклицаний, когда маленькая женщина, грязная и мокрая, в приступе лютой ярости, с голыми руками бросилась на бывшего деверя.

Реакция Хокану была по-солдатски быстрой: он попытался оттащить Мару от Джиро, прежде чем прольется кровь.

Но непоправимое уже случилось.

Джиро обвел сверкающим взором ошарашенных наблюдателей.

- Призываю всех в свидетели! - вскричал он с негодованием, в котором звучало плохо скрытое ликование.

Теперь у него есть столь долгожданная законная возможность приступить к осуществлению самой заветной мечты: повергнуть Мару к своим ногам, унизить и растоптать.

- Акома нанесла Анасати оскорбление. Пусть все присутствующие знают, что союза между нашими семьями больше не существует. Я заявляю о своем праве смыть позор с имени Анасати, и он должен быть смыт кровью!

Глава 3

ВОЙНА

От Хокану требовались решительные действия.

Воины почетной стражи плотным кольцом сомкнулись вокруг Мары, дабы никто не увидел, как их госпожа, не помня себя от ярости, молотит мужа кулаками по груди. Хокану срочно подозвал Сарика и Инкомо.

Советникам хватило одного взгляда на обезумевшую от горя госпожу, чтобы убедиться: душевные терзания сломили ее. Мара не различала лиц и была явно не способна принести публичные извинения властителю Джиро. Именно из-за него и нашло на Мару это умопомрачение. Даже если бы рассудок вернулся к ней до отъезда гостей, время для попыток примирения было упущено, и не имело смысла добиваться встречи сторон, считающих себя оскорбленными. Могло получиться еще хуже. Оба советника - старый и молодой - понимали, что размер бедствий, порожденных непозволительной вспышкой Мары, с каждой минутой нарастает и теперь уже слишком поздно что-либо исправлять.

Хокану корил себя за то, что без должного внимания отнесся к предостережению Изашани, но время не позволяло предаваться раскаянию: требовались быстрые решения.