Страсти по Софии - де ля Фер Клод. Страница 10

Так думала я все то время, пока, отложив поездку во Флоренцию, допрашивала жену сбежавшего коновала — толстозадую, лохматую Джину, пришедшую по моему приказу в замок в грязной, некогда возможно и белой блузке, под которой висели, не подтянутые, как следует, длинные груди, в темно-синей замызганной юбке, висящей на ее широких бедрах мятыми складками, босиком. Баба выглядела неряшливой, к тому же от нее дурно пахло. И эту дрянь Луиджо предпочел мне.

— Не виновата я, синьора! — сразу запричитала Джина, когда я только спросила, где ее муж. — Ничего не знаю. Он ночь не ночевал. А утром прибежал мальчишка и сказал, что Луиджо в Рим отправился. Грех, говорит, на нем! Прелюбодейский! Да разве ж это грех? Царица наша небесная! Кто ж из нас не грешил? Я сама мужиков пятнадцать перепробовала. Простите его, синьора! Не наказывайте! Его сам святейший папа простит. Луиджо индульгенцию купит — и папа простит. У Луиджо деньги есть. Я знаю. Он кубышку под яблоней у нас во дворе прятал. А я, как услышала, что он ушел, так сразу туда. Смотрю — яма разрыта, а кубышка рядом стоит. Глянула — а кубышка почти что полная. Добрый человек Луиджо. И нам на прокорм оставил, и на замаливание денег взял, никого не обидел. Простите его, синьора. Хороший он человек. Где сейчас такого найдешь?

— Что ж ты изменяла ему, тварь? — спросила я, устав от этих причитаний и желая поскорее покончить с неприятным разговором.

Да так уж случалось, — нимало ни смущаясь, стала объясняться Джина. — Пару раз насиловали меня. Раз солдаты проходящие, а раз мужики из деревни — на спор. А то на покосе. Разомлеешь, бывало, ляжешь под стожок, а он тебе под подол — нырк. А то работаешь в поле, стоишь раком, а он сзади подошел, подол приподнял — нырк. А то просто пожалеешь, особенно молодых. Они-то баб иметь еще страшатся, а женилка уже под самую губу торчит. Углядишь такого — и тащишь на гумно. Там и покажешь, что бабу не бояться, а брать надо. Баба — она ведь силу любит, и ухватку. Ведь правда, синьора?

Еще не хватало болтать со старой кобылой о том, что любезно женщине в мужчинах и что нет.

— Сильно верующий твой Луиджо? — оборвала ее.

— Ой, не приведи Господи! — всплеснула она руками. — Такой верующий, что будь он хоть на пылинку не малохольным, мы бы в золоте-парче купались! У него же руки золотые! Он что хочешь может сделать! Да так, что любо-дорого посмотреть! Не говоря уже, чтобы потрогать или заиметь какую вещь! У него ж заказов на все такое прочее — на сто лет вперед! А еще скот лечит! За это особая плата полагается. А он — не берет. То есть берет, но мало — только, чтобы удачу не сглазить, а если кто больше заплатит — он остаток весь церкви отдает. Думаете, падре наш отчего такое брюхо наел? На наши денежки… Луиджо ему на новый храм жертвовал, а падре — в свою утробу, в свою утробу…

Что могла эта женщина еще сказать о деньгах мужа? Я могла за нее рассказать подобное — слово в слово. Потому прервала Джину и на этот раз:

— Что за стог у тебя во дворе? Вроде, с сеном по виду, а ветер был — его и не разметало.

Так то ж видимость одна! — ответила Джина. — Луиджо сначала глиняный холм соорудил, а потом водой полил и соломой его обложил. Вот и получилось, что во дворе будто бы и стог стоит, а будто бы и нет.

— Зачем?

— Сказал, что могила то будто. Все болезни от скотины и от людей, которые он вылечил, будто там похоронены, говорит. И велел никому к тому стогу не подходить. Иначе, сказал, заболеете.

— И никто не подходил?

— Никто, — ответила Джина. — У нас слово Луиджо — закон. Никто ему не перечит. Даже падре.

Все, что было мне нужно, я узнала. Больше слушать эту трескучую, как сорока, бабу желания не было. Мне было уже ясно, что можно предпринять, чтобы сокрыть тайный ход, но наказывать эту дуру и ее четырех детей показалось глупым — холопы причин наказания не поймут, а непонятые толпою поступки хозяев приводят лишь к смутам. Потому я задала первый вопрос:

— Нравится тебе место, где живешь? Ответ был мною тоже предугадан:

— Что вы, синьора! Такая страсть! Рядом с могилой эдакой! Сегодня ночью Луиджо не было, так половину ночи кто-то под дверью шебуршил. Не иначе, как покойники.

— Какие покойники? — удивилась я.

Ну, так эти — от болезней. Болезнь — она ведь тоже живая. Мне Луиджо говорил, Он на болезнь кручину наводит, а потом в кулак — и в той могилке прячет. Пока Луиджо дома был, болезни из стога и не вылезали. А как его не стало… — и вдруг заголосила дурным голосом. — Ой, беда, беда, беда! Что делать-то будем? Как жить?

Тут я цыкнула на нее, спросила:

— Дом дам. В селе за лесом. Поедешь?

Горе на лице Джины тут же сменилось великой радостью:

— Милостивица ты наша, государыня наша, синьорушка! — зачастила она срывающимся от восторга голосом. — Век буду тебя благодарить, до самой твоей смерти буду тебе молитвы петь и Господа за тебя благодарить! Одарила! Жизнь вернула! Детушкам жизнь спасла. Уберегла от погибели!..

С теми причитаниями и убралась с моего разрешения из парадной залы, где я принимала ее.

Детушки Джины и Луиджо оказались огромного роста молчаливыми парнями с покатыми, слегка жирноватыми плечами и ладонями-лопатами. Таких я в постели не любила никогда. Они под себя меня подминали, лапали за плечи и, оседлав, долго и натужно пыхтели, чтобы, едва закончив, тут же заснуть, не всегда даже отваляясь в сторону и заставляя измученную и неудовлетворенную меня вылезать из-под этой груды мяса, чертыхаться и ненавидеть за «полученную любовь». Смотрели на меня парни глазами сытыми, без желания. Как такие могли родиться от Луиджо? В кого пошли? Ни в отца, ни в мать, если верить ее рассказам о ее грехах.

Парни загрузили три телеги вынесенным из дома Луиджо добром, впрягли в них трех мулов, оказавшихся кстати на дворе, а не на выпасах, на самый верх первого воза посадили мать, держащую в охапке плетеное лукошко с наседкой и яйцами, взяли по пруту и погнали этот поезд в сторону леса. При следовании мимо меня, они по очереди низко кланялись и благодарили за щедрость и великодушие. Болтать было некогда — до наступления темноты им следовало пересечь лес и оказаться в дальнем селе — в том самом, где жила когда-то моя матушка и где на белый свет появилась я сама. Оказаться ночью в лесу опасно.

Я же знала, что теперь меня и мою тайну, тайну замка Аламанти оберегут и Лесной царь, и лесные духи. Между замком и деревней этим людям, идущим мимо меня и кланяющимся, будет заслон настоящий, никакому рыцарю недоступный, а уж таким тюфякам преодолеть его и подавно не под силу.

Когда люди и повозки скрылись в лесу, я велела первому попавшемуся на глаза крестьянину, оказавшемуся зевакой на этой церемонии прощания, взять пороховую мину, которую я заранее вынесла из замка, поджечь фитиль и забросить эту штуку на вершину стога сена, стоящего сбоку»на дворе дома Луиджо.

Крестьянин побледнел, но подчинился. Крестясь и шепча молитвы, он поднес поданный ему тлеющий трут к фитилю и, широко размахнувшись, швырнул мину кверху. После чего рухнул на землю, распластался там и закрыл голову руками.

Как ни странно, мина упала ровно туда, куда надо. И рванула так, что вся та глиняная видимость стога, что который уж день мозолила мне глаза, разнеслась во все стороны, оставив в глазах темное пятно от вспышки света и гул в ушах от звука взрыва. По-видимому, мина попала в дыру, сквозь которую лазал покойный дурак, убитый мною у оврага в лесу [7], и рванула так, что второго заряда не потребовалось. Кучи глины засыпали даже дыру в земле, которую я боялась увидеть, а больше всего страшилась, что ее увидят другие.

Тогда я велела забросать заранее принесенным хворостом место это и поджечь эту кучу вместе с домом и строениями во дворе Луиджо.

Мы — я и пришедшие сюда жители деревни с ведрами воды на всякий случай — стояли вокруг огня, любовались невысоким, но очень широким костром, веселой пляской язычков пламени и повторяли вслед за присутствующим здесь же падре слова молитвы, очищающей землю от скверны. Когда же огонь совсем потух, и по черным углям стали бегать лишь голубые змейки, я велела выгрузить из телеги, вывезенной из двора замка, два рогожных куля с солью, засыпать ею пепелище.