Черные Мантии - Феваль Поль Анри. Страница 83

В Европе воцарился мир – мир любой ценой, как любили выражаться тогда; над военной угрозой потешались точно так же, как и над всем остальным. Материальный достаток рос, коммерция процветала – те годы были воистину золотыми для предпринимательства. Скандальные состояния внезапно появлялись и падали, сходили на нет и разбухали, осененные благословением сверху. Париж походил на огромный игорный дом, кипящий страстями. Богатые делали ставки и загребали деньги, бедные поигрывали и проигрывались в пух и прах. Правительство совалось во все, надеясь сорвать банк.

Но кое-что поскрипывало в этой мчавшейся на полном ходу машине – слишком уж большую силу набрала преступность, мешавшая благодушию. Злодейства в ту пору совершались разные, в том числе драматические и оригинальные, окутанные славой. Спускаясь сверху, преступность процветала в разных социальных слоях: в среднем классе орудовали руки довольно белые, но крючковатые и загребущие; внизу бушевала настоящая оргия грабежей и убийств.

Среди этих волнений уже зарождался социализм, с разных сторон раздавались суровые голоса его апостолов, которые, однако, грызли друг друга с таким усердием, что невольно вспоминались времена жестоких схоластических битв. Идея ассоциации, силу которой никто и не собирался отрицать, готова была пойти ко дну под суетливыми толчками ее адвокатов.

Наиболее последовательными приверженцами этой идеи выступили, пожалуй, злоумышленники. Достаточно просмотреть криминальную хронику с 1830 по 1845 год, чтобы удивиться количеству организованных банд, попавших в руки полиции. А сколько их разгуливало на свободе, не говоря уж о тех важных персонах, что испускали душу в собственных постелях, окруженные всеобщим почтением! Следует при этом признать, что господа Видок и Аллард, знаменитые шефы тогдашней полиции, совершали весьма плодоносные набеги на мир Зла. На каждое судебное заседание являлось по две, три, а то и четыре шайки, предводимые главарем. Многие из них были связаны меж собой тайными нитями, одно преступление заходило в друг гое, главари покрупнее, вроде Графта, убийцы часовщика Пешара из Кана, имели свои секретные службы во всех дьявольских полчищах.

Тем не менее не стоит преувеличивать силу пресловутой бандитской солидарности; в нынешних бандитах нет ни следа традиционной романтической стойкости, столь пугающей воображение общества, свидетельством чего могут служить бесчисленные взаимные ябеды и доносы, поступающие в суды. Гигантская фигура Вотрена, хозяина всего бандитского мирах существовала только в богатом воображении Бальзака. Наши воришки, слава Богу, начисто лишены чувства чести, хотя бы разбойничьей, они предают друг друга даже без особой нужды: стоит кому-либо из них обстряпать крупное дельце, как тотчас же из подпольных трясин поднимается целый хор голосов, выкрикивающих имя неудачника прямо в ухо полиции.

В этом отношении лондонские бандиты куда опаснее, чем парижские. Почти два века уже «great family» – «большое семейство» – существует в столице Объединенного Королевства и, вопреки официальным заверениям, похоже на то, что эта грозная жакерия не сложила оружия. У тайной организации свой король, свой закон, свой парламент, своя вооруженная рать. Корни ее раскинулись в глубинах социального низа, а верхушка расположилась на высотах, до каких не дотянуться никакому суду. Выдумкам наших романистов не угнаться за осуществленной в Лондоне правдой: преступление, организованное разумно и широко, действует с государственной осмотрительностью и держится в определенных границах, чуть ли не политических.

Однако пора вернуться во Францию, хотя мы вовсе не случайно заговорили об английских злоумышленниках, спаянных в безупречно действующий механизм: нечто подобное наблюдалось и у нас в том охваченном тайной тревогой 1842 году, о котором идет речь. Активность организованных банд, работавших регулярно и безотказно пополнявших свои ряды новобранцами с парижской мостовой, словно превратившейся в неиссякаемую преступную жилу, заставляла припомнить старинную идею о некой таинственной и враждебной силе, неустанно заполняющей опустевшие души злом. Может, он и в самом деле существовал, этот деклассированный гений Вотрен, огромное колесо, сорвавшееся с оси и готовое врезаться в социальную пирамиду. Может, существовал человек с рукой длинной и крепкой, способной удержать всех злодеев Франции и Наварры, с головой честолюбивой и дальновидной, замыслившей создать свой преступный Рим, чтобы выпестовать в этом новом Ватикане могучую религию отлученных.

Старая идея о духовном средоточии Зла не умещается в одном имени, тем не менее, чтобы выразить ее, смутную и фантастическую, нужен какой-то знак. Знак нашелся: Черная Мантия. Эта кличка, еще не успевшая исчезнуть из людской памяти, звучала громче имен Роб Роя, Жака Шепарда, Шиндерханна или Фра Дьяволо; если это был Вотрен, то в десятикратном, стократном увлечении!

В том же 1842 году суд присяжных департамента Сена вынес приговор целой банде уголовников, присвоивших себе знаменитое прозвище, овеянное опасной славой. Не исключено, что эти уголовники и впрямь принадлежали к мощной ассоциации, устрашавшей Париж, но в таком случае в полицейскую сеть попалась вместо генералов сплошная мелкая сошка, отличавшаяся от обычных уловов разве что непомерными претензиями: иные из них щеголяли в перчатках и отличались склонностью к водевильной риторике. Разумеется, эти фатоватые Черные Мантии были пошлыми самозванцами, и если бы явился среди них настоящий Черный Злодей, они показались бы букашками, облепившими ступни великана.

Публичное мнение тоже склонно к сочинению романов: выдумки его имеют тысячу голов и тысячу хвостов. Как только всплыла на поверхность Черная Мантия, выдуманная или воскресшая, со всех сторон принялись напяливать на нее новые платья и новые лица. В существовании злодея не сомневался никто. Его внушительный силуэт витал среди винных паров простецких пирушек, оглашаемых хриплыми криками; на буржуазных трапезах для его крутых приключений подыскивались словечки покруче, и даже аристократические салоны, смеясь, приоткрыли двери перед этой легендарной славой.

Смеясь – и в этом вся разница. На деревенских вечерах страх серьезен, на вечерах парижских благое намерение подрожать завершается смехом, призванным замаскировать легковерие. В нашем Париже остроумие процветает! Вслушайтесь хорошенько в. игривое веселье, окружившее ныне имя Дюмоларда! Сколько шуточек! Сколько каламбуров! В нашем Париже остроумие процветает!

Однако страх, переживаемый уважительно или с насмешкой, в любом случае сохраняет свой шарм. Особенно любят пугаться дамы. Сказки о привидениях впали в немилость именно потому, что они больше не возбуждают страха. За привидения ми большая вина – они появляются не слишком часто: страх, истомленный ожиданием, улетучивается, прихватывая с собой славу. С призраками покончено.

Злоумышленники! Вот настоящие пугала, которые исчезнут не скоро. Чем совершеннее становится цивилизация, тем стремительнее развивается преступность, охваченная соревновательным ражем и достигающая размаха почти эпического. Но я, разумеется, говорю лишь о злодействе, являющемся профессией или даже искусством, оставляя в стороне постыдное мошенничество поставщиков и торговцев. Нужно заковывать В кандалы бандитов и даже отрубать им головы, но не нужно сравнивать их с гнусными лавочниками, отравляющими вино бедняков или понуждающими весы, символ справедливости, урезать у голодного кусок хлеба!

Злодеи! Романтические злодеи, облаченные в черный оперный бархат и увенчанные кокетливыми шапочками с красными плюмажами, а то и огромными шляпами, более роскошными, чем у мушкетеров. Злодеи плаща и шпаги! Разбойнички, любимые наши разбойнички! В мягких сапогах и накидках, в кружевные манжетах, с гитарой, если они из Испании, с серебряным рогом на груди, если они имеют честь обитать в Гарце или Черном лесу, вот они каковы, наши романтические злодеи! Их трудно считать химерами, фантазия неустанно снабжает их плотью и кровью. Сколько англичанок потеряли голову от любви к этим дерзким молодцам! Сколько испанок и итальянок! Им удается растапливать даже ледяные сердца германок, даже россиянки, эти француженки севера, благосклонно поглядывают на них. С какой же стати плестись в хвосте парижанкам?