Карнавальная ночь - Феваль Поль Анри. Страница 30

Пожилая монахиня также захотела узнать, не препятствует ли расследование, доселе не приведшее ни каким результатам, выздоровлению молодого незнакомца, оказывая на него нежелательное воздействие. Услышав слово «выздоровление», хирург улыбнулся и заявил, что спасти больного может только чудо. Однако он подтвердил опасения монахини, заметив, что трудно точно сказать, слышит больной или нет. Для пущей убедительности он привел примеры необычайных случаев каталепсии. Отослав хирурга, мать Франсуаза Ассизская написала министру юстиции с просьбой приостановить следствие, что и было сделано.

Вслед за хирургом настал черед бедной женщины, ухаживавшей за Роланом. Ее сурово отчитали, и бедняжка поклялась больше никогда не смыкать глаз. Оправдываясь, она ссылалась на нищету и бедственное положение своего семейства, принуждающее ее работать и днем, и ночью. Мать Франсуаза Ассизская дала ей денег и рекомендательное письмо ее мужу для получения хорошего места. Затворясь в келье, она по-прежнему обладала огромным влиянием, возможно, еще и потому, что редко им пользовалась.

Сиделку звали Мари Даво. Мать Франсуаза Ассизская приказала ей неусыпно наблюдать за больным, поминутно прислушиваться к нему, спит ли он, или бодрствует, ловить каждое изменение его лица и, наконец, не пропустить момент, когда он заговорит. В какой бы час дня или ночи это ни случилось, в келье, куда нет доступа никому, примут ее, если ей будет о чем доложить.

Напоследок пожилая монахиня сказала:

– Если вы хорошо справитесь, вам более не придется беспокоиться о будущем.

В эту ночь Мари Даво и не думала спать. Она грезила наяву, представляя себе, как заживет в довольстве и покое.

Тем временем из особняка де Кларов вернулся духовник с известиями о герцоге. Господин герцог со своей дочерью Нитой вот уже месяц как уехал в Рим. Там он собирался провести зиму.

Рим в те времена был далеко, особенно зимой. Мать Франсуаза Ассизская выразила желание отправить в Италию нарочного. Через полчаса гонец пришпорил лошадь.

Столь разнообразные события взбудоражили обитель.

Со времен основания ордена любопытство сестер не подвергалось подобному искушению. Мать Франсуаза Ассизская ни перед кем не отчитывалась в своих странных поступках. Между ней и остальными обитательницами монастыря всегда существовала непроницаемая завеса. Но кое-какие слухи просочились, а воображению сестер, и без того взволнованному присутствием раненого в приемной, достаточно было самой малости, чтобы строить самые невероятные догадки.

Жизнь постаревшей принцессы, отрекшейся от мира, похоронившей себя заживо в монастырских стенах, всегда возбуждала интерес сестер. Они чувствовали, что пожилая монахиня скрывает какую-то тайну, хотя доказательств тому отыскать не могли. Мать Франсуаза Ассизская, отрекшись от мира, жила покаянием и молитвой, но с ней обращались, как с королевой, а регулярное появление кареты герцога, запряженной четверкой лошадей, неизменно становилось событием.

И вот к прежней тайне добавилась новая. Кем был этот молодой человек? Что связывало его со знатным семейством, переживавшим ныне упадок, ибо существование единственной наследницы, маленькой принцессы Ниты, грозило исчезновением славному имени?

Проводив нарочного, мать Франсуаза Ассизская, казалось, впала в прежнюю невозмутимость. Всю последующую неделю она не появлялась в приемной, правда, сиделка каждое утро приходила к ней с докладом. Однако странная вещь, внутрь кельи Мари Даво не допускали. Пожилая монахиня выслушивала ее, стоя на пороге, а сиделка оставалась в коридоре.

В воскресенье вечером, на двенадцатый день пребывания Ролана в монастыре, в часовне Пресвятой Девы, начался девятидневный молитвенный обет, в котором всем сестрам было предложено принять участие. Накануне сиделка доложила матери Франсуазе Ассизской: «Сегодня утром он пошевелился во сне, а когда проснулся, то открыл глаза, и мне показалось, что он сейчас заговорит. Но когда он увидел, что я слежу за ним, взгляд его снова потух».

Пожилая монахиня на минуту задумалась. Мари Даво получила луидор и наставление: «Удвойте бдительность».

В тот же день больного посетил отец-иезуит, дабы облегчить ему душевные муки. Священник, по его собственному выражению, нашел больного «потолстевшим» и посвежевшим. Рана заживала хорошо, что обещало скорое выздоровление. Но было бы больше толку, если бы священник обратил свою речь к камню. Молодой больной не подавал никаких признаков жизни, он был глух, слеп и нем.

Мать Франсуаза Ассизская предупредила сиделку, чтобы та держала язык за зубами и никому не рассказывала о раненом. Тщетное предостережение! Луидор, конечно, хорошая штука, но он становится вдвое дороже, если показать его соседям да еще похвастаться неожиданно привалившим счастьем, чтобы те позеленели от зависти.

Мари Даво болтала и хвалилась, пистоль превращался в ее рассказах в сотню франков. Сиделка обитала в тихом квартале, но жизнь там текла на деревенский лад. Улица Вожирар пришла в волнение и разговорилась с улицей Шерш-Миди, та дала знать Севрской улице. Длинные старинные улицы наполнились слухами, к вящей радости их обитателей, любимым времяпрепровождением которых были пересуды. Судачили у ворот бесчисленных монастырей и часовен, церковные сторожа разносили «сведения». История о Буридане, прекрасном, как ангел, и более загадочном, чем «незнакомцы» из мелодрам, обрастая все новыми подробностями, распространилась по всему кварталу от театра Одеон до больницы Красного Креста, достигнув даже мостов, откуда шла прямая дорога на улицу Бак.

Но вот что удивительно: мадам Тереза, мать Ролана, жила в доме № 10 по улице Святой Маргариты в самом центре квартала, обсуждавшего приключения Буридана. Нам известно, как страстно любила она своего сына, последнее, что у нее осталось. Нам известно, сколь важное значение, возможно, преувеличенное, придавала она бумажнику с двадцатью тысячами франков, врученному Ролану. Почему же она до сих пор никак не проявила себя?

Конечно, болезнь и бедность делают людей бессильными, но мадам Тереза не была настолько беспомощна, чтобы не попытаться действовать в столь серьезных обстоятельствах. Она всегда могла обратиться к своей соседке, мадам Марселине, или к великодушному доктору Абелю Ленуару, готовому помочь не только словом, но и делом.

Потеря любимого сына относится к тем из ряда вон выходящим событиям, которые и парализованного поднимут на ноги, а мать Ролана не была навечно прикована к постели и голова у нее оставалась ясной. Воздух вокруг нее кишел слухами, история о несчастном раненом успела превратиться в ходячую байку, самый смак которой заключался, по общему мнению, в костюме молодого человека. Почему же мадам Тереза хранила молчание и ничего не предпринимала? Первый встречный мог бы поведать ей о заколотом Буридане, да и в полицию никому не заказано обращаться. Впрочем, любой прохожий знал об этой истории больше, чем комиссар полиции.

Ответ на этот вопрос существует, и он поможет нам понять поведение Ролана, а также разгадать медицинскую тайну, повергшую в недоумение хирурга, лечившего молодого человека, ибо Ролан вот уже несколько дней ломал комедию.

Рана его была чрезвычайно серьезной. Кинжал Жулу вонзился слишком глубоко в опасной близости от сердца, и в первый момент никто не мог бы поручиться, что Ролан выживет. В течение первой недели жизнь едва теплилась в нем. В то время малейшее усилие пошло бы во вред организму, медленно сращивавшему разорванные ткани, и привело бы к смерти. Хирург был прав, когда запретил перевозить Ролана. Впрочем, врач всегда прав, рекомендуя покой и тишину, благоприятствующие основному принципу человеческой природы – бороться с разрушениями. Так что, когда велось следствие, раненый действительно не мог ни слышать, ни говорить.

Но вот уже несколько дней, как Мари Даво заподозрила, что раненый видит, слышит и живет в полном смысле этого слова. Если бы он захотел, он смог бы выдержать допрос.

Но он не хотел.