Странствия Лагардера - Феваль Поль Анри. Страница 4

– Монсеньор, – сказала она, протягивая руку, – здесь рядом гробница Филиппа Лотарингского, герцога Неверского… Я хочу преклонить перед ней колени, дабы отринуть навсегда – перед вами и перед всеми – имя принца Гонзага… С этого момента я вновь становлюсь герцогиней Неверской!

Регент лишь поклонился в ответ.

По-прежнему держа в руках факел, он шел рядом с Лагардером – нахмурившись, с омраченным челом, что было пора­зительно для человека, чья жизнь была посвящена лишь удовольствиям и наслаждениям.

Аврора де Кейлюс опережала их на несколько шагов.

У подножия статуи герцога Неверского она опустилась на колени и несколько секунд молилась про себя. Затем она под­нялась, исполненная холодной решимости.

– Перед людьми, – сказала она, – я была женой Фи­липпа Мантуанского, принца Гонзага! Перед Господом я всегда была безутешной и верной супругой Филиппа Лотарингского, герцога Неверского! Да будет навеки проклято имя Гонзага! Отвергаю его и предаю позору! Молю сына моего, шевалье Анри де Лагардера, привести к этой гробнице, по доброй воле или насильно, принца Филиппа Гонзага и умертвить убийцу там, где покоится жертва.

Присутствующие с трудом сдерживали волнение. Лагардер опустился на одно колено и преклонил обнаженную шпагу к но­гам принцессы.

– Сударыня, – сказал он, – матушка! С Божьей по­мощью я отыщу вашу дочь, клянусь вам в этом! Клянусь так­же, что Невер будет отомщен.

– В день, когда это произойдет, – ответила та, что же­лала отныне носить имя герцогини Неверской, – наследница дома Неверов станет мадам де Лагардер, если его королевское высочество разрешит это.

Шевалье, поднявшись на ноги, крикнул звенящим голосом:

– Коня! Монсеньор, прикажите дать мне коня!

ЧАСТЬ 1

Испанская дорога

I. ЖИВОЙ ВЫКУП

Около полуночи по испанской дороге при свете луны беше­но мчались всадники.

Стоял сентябрь 1718 года.

Погода была прекрасной, на дорогах лишь изредка встреча­лись рытвины и ухабы, так что лошади могли показать все, на что способны.

Они неслись в ночи под мертвенно-бледными лучами с та­кой быстротой, что при взгляде на них вспоминалась скачка Смерти, описанная в старых немецких легендах.

Немногие крестьяне, еще бодрствовавшие в этот час, с со­дроганием осеняли себя крестом, а разбойники, которые в те времена отправлялись на промысел лишь в сумраке ночи, усту­пали дорогу, заранее отказавшись от намерения напасть.

Впрочем, то были люди благоразумные: жизнь, полная тре­волнений, давно научила их действовать наверняка, избегая ма­лейшего риска.

Всадники делились на два отряда – беглецов и преследо­вателей.

Первая группа заметно уступала в скорости второй из-за кареты, катившейся посередине; по всему было видно, что вскоре оба отряда сойдутся в жестокой битве, ибо разделяло их не более чем три лье [11].

Ставкой в этом сражении, несомненно, была карета, ради которой беглецы все поставили на карту; окружавшие ее всад­ники держали в руках обнаженные шпаги.

Это были дворяне, привыкшие щеголять в роскошных при­дворных нарядах. Сейчас, однако, все они были экипированы по-походному, из чего следовало, что к путешествию своему – или, точнее говоря, бегству – они приготовились заранее. Об этом, кстати, свидетельствовало и то, что подставы для них были приготовлены вплоть до Байонны [12].

Их было восемь человек; они мнили себя храбрецами и по­лагали, что имеют на это основания.

Весь Париж знал их имена, титулы, шпаги и любовниц.

Час назад стало также известно, что отныне они преврати­лись в изгнанников и что им надолго закрыт доступ не только ко двору, но и в само королевство.

Сами они еще не ведали о последних распоряжениях регента Филиппа Орлеанского, но, похоже, догадывались о своей уча­сти, ибо на лицах их можно было прочесть все что угодно, кроме радости.

Были среди них отчаянные головы, привыкшие раздавать и получать удары шпагой, – этим страх был чужд; другие же вступили на скользкую дорожку не по убеждению, а из тщеславия – и теперь их увлекал общий поток. Все знали толк в наслаждениях, даруемых жизнью, и умели брать от нее все; однако в этот час им было не до веселья; непривычная меланхолия овладела умами некогда шумных и веселых собу­тыльников, и они обменивались только короткими отрыви­стыми репликами.

Бывают в жизни обстоятельства, заставляющие умолкнуть и самых болтливых.

Утро вечера мудренее! Ночь образумила их, хотя они не могли и мечтать, чтобы провести ее в собственной постели. Во мраке они яснее чувствовали, сколь неизбежен заход солнца.

Солнцем для них были милость, фортуна, удовольствия и любовь; мраком – изгнание, бегство, туманное будущее.

Лишь один из них – тот, что скакал возле дверцы каре­ты, – сохранял силу духа в этот критический момент. Это был их вождь и повелитель, источник всех прежних благ, ору­дие нынешних и грядущих бедствий.

Его звали Филипп Мантуанский, принц Гонзага.

Черный тонкий силуэт Пейроля, его интенданта и фактоту­ма, маячил впереди.

Карету окружали Монтобер, Лавалад, Носе, Таранн, ба­рон фон Бац и Ориоль; причем последний все время норовил опередить своих, ибо опасность угрожала сзади.

Здесь собралась вся шайка верных подручных-висельников принца Гонзага, за исключением пяти человек: Альбре, Жирона, Ла Фара, Шуази и Навая. Двое первых приняли смерть от шпаги Лагардера в особняке Гонзага мгновение спустя после подписания договора с горбуном. Поэтому их отсутствие нико­го удивить не могло.

Но что же сталось с тремя другими, для которых были приготовлены лошади у ограды кладбища Сен-Маглуар? Неу­жели и им пришлось вместо испанской дороги ступить на путь, ведущий к вечности?

Этими вопросами больше всего терзался Ориоль.

– Жирон и Альбре вчера, – бормотал он, – а сегодня Ла Фар, Шуази и Навай…

Маленький толстый откупщик ошибался лишь в одном: Наваю удалось ускользнуть от безжалостной Парки [13], ибо он от­бросил шпагу, которой нанес рану маркизу де Шаверни. Раскаяние спасло его от карающей руки шевалье.

Монтобер отозвался на сетования толстяка насмешкой обре­ченного на смерть:

– А через час, возможно, Ориоль и Монтобер… Лагардер с одного удара убивает двоих, стало быть, это всего три взмаха шпагой… Последнее па он исполнит с Гонзага! Ты дро­жишь, Ориоль?

– Ты не можешь этого видеть в такой темноте… Однако, должен признаться, постель красотки Нивель будет помягче, чем седло…

– Попробуй вздремнуть, может, тебе приснится, что она уложила тебя спать на ковре… У этих девочек из Оперы бога­тое воображение.

– Бедняжка Нивель! – вздохнул банкир.

– Нивель пьет шампанское или забавляется с любовни­ком, – сказал Монтобер со смехом, – а ты удираешь во весь опор… Она наверняка уже нашла тебе замену… Впрочем, я не исключаю, что она подождет… до завтра!

Никто даже не улыбнулся в ответ на остроту. Беглецам было не до шуток.

Ветер уносил с собой слова, раздувал плащи, путался в их складках. Красная, словно обагренная кровью луна то скрыва­лась за черными тучами, то выходила из-за них, забираясь все выше и выше. Когда она исчезала, и всадники, и карета, и де­ревья, и дорога тонули во тьме. В такие моменты никто не раскрывал рта.

Морщина перерезала лоб принца Гонзага.

Незадолго до семейного суда, или, как он называл это со­брание, семейного совета, предвидя свое поражение, он сказал:

– Мы должны увезти с собой живой выкуп, нашу залож­ницу.

И заложница была здесь: в карете рыдала Аврора де Невер в подвенечном наряде, тогда как сидевшая рядом Флор сжимала ей руки, умоляя не терять надежды и верить в Лагардера.