Любовь-весенняя страна - Рязанов Эльдар Александрович. Страница 9
Вся наша жизнь — дорога к смерти, письмо, где тексты — ерунда. Потом заклеят нас в конверте, пошлют неведомо куда.
И нет постскриптума, поверьте.
1982
Так что же такое Рязанов Эльдар? Расскажем о нём по порядку:
Рязанов не молод, но он и не стар, не любит он делать зарядку.
Умеет готовить салат и омлет, гордится собой как шофёром.
В кино он работает множество лет, и там он слывет режиссёром.
Врывается часто в чужие дома — ему телевизор отмычка — и любит поесть до потери ума, а это дурная привычка.
В одежде не франт, не педант, не эстет, как будто небрежна манера.
Он просто не может купить туалет — увы! — не бывает размера.
Эльдар Александрович — из толстяков, что рвутся худеть, но напрасно.
И если работа — удел дураков,
Рязанов — дурак первоклассный.
На склоне годов принялся за стихи, себя не считая поэтом.
Имеет ещё кой-какие грехи, но здесь неудобно об этом.
В техническом смысле он полный дебил, в компьютерный век ему трудно.
Но так получилось: он жизнь полюбил, и это у них обоюдно.
Представьте, Рязанов удачно женат, с женою живёт он отлично.
Он любит друзей и хорошему рад.
И это мне в нём симпатично.
1982
В одном маленьком городе Финляндии я стоял на углу улиц Паасикиви и Маннергейма...
Довелось мне поездить по белому свету.
Раз в соборе стоял у могильных оград.
За одной упокоилась Елизавета, а в соседней могиле — Мария Стюарт.
Королевы соперничали, враждовали, и одна у другой её жизнь отняла.
А потом они рядом, как сёстры, лежали, и история Англии дальше текла.
Тут родное я вспомнил, и стало мне жарко, я такое представил, что мысли волчком: на углу Павла Первого и Карла Маркса будто занял я очередь за молоком.
Въехал против движенья на площадь Хрущёва по бульвару Высоцкого я, например.
И в районном ГАИ Александра Второго меня долго мурыжил милиционер.
Никогда не страдал я тоской по царизму.
Не эсер, не кадет я и не монархист.
Только то, что случилось когда-то в отчизне, — не для правок, дописок и вымарок лист.
Мы — хромые, кривые, глухие, косые, мы — послушные дети любых перемен.
Почему же истории нет у России?
Почему у нас только текущий момент?
1983
* * *
Ржавые иголки на снегу.
Значит, ветер после снегопада сдунул с ёлок, словно шелуху, то, что на ветвях держалось слабо.
Мы ведь тоже держимся едва. Пожили. Порядком проржавели. Как на карауле, дерева ждут последней гибельной метели.
1985
ДЕТСКИЙ РИСУНОК
Речку знобит от холода, вздулась гусиной кожей, серым дождём исколота, не может унять дрожи.
В лодке парочка мокнет, может, у них рыбалка.
Свет зажигается в окнах, этих промокших жалко.
Возникли на лике речки от корабля морщины.
Дым из трубы свил колечки, корабль проехал мимо.
Речка уставилась в тучи, небо упало в реку...
Только не стало мне лучше, чудику-человеку.
1983
* * *
Стихи — капризная материя, непредсказуемый предмет.
Им широко открою двери я и жду, а их всё нет и нет.
А коль приходят, то незваными. Тогда бросаю все дела.
Всегда так было с графоманами, а я — ура! — из их числа.
* * *
Всё я в доме живу, в том, который снесли и забыли; на работу хожу,
ту, где должность мою упразднили;
от мороза дрожу,
хоть метели давно отшумели,
и по снегу брожу,
что растаял в прошедшем апреле.
1983
Почему участь горькая выпала мне? Почему я родился в несчастной стране? Почему беспросветно живёт мой народ? Почему этот строй он к чертям не пошлёт? Почему он привык к неживым словесам? Почему он за дело не примется сам?..
У меня ещё много таких «почему», но ответов на них не найду, не пойму...
1985
ПАМЯТЬ О САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ
Как обычно, примчался под вечер лёгкий северо-западный ветер.
Он принёс разговоры и запахи, что случилось на северо-западе.
Этот бриз — мой старинный приятель, он меня заключает в объятья, в ухо разные тайны бормочет, мы шушукаемся и хохочем, ходим-бродим по берегу запани, вспоминаем о северо-западе.
А потом налетают жестоко ветры знойные с юго-востока, и меняется всё в одночасье, убегает мой друг восвояси.
И бреду я домой одиноко в душных струях, что с юго-востока.
Жду, что завтра примчится под вечер свежий северо-западный ветер.
Соткан он из прохлады и влаги, он колышет истории флаги.
Принесёт дорогие известья, и опять мы закружимся вместе, перепутаем шорохи, запахи.
Моё сердце на северо-западе.
Жизнь одного уложится в строфу.
На чью-то жизнь не хватит и поэмы.
Иной по веку мчится, как тайфун, другой медлительно смакует время.
Казалось, что я жил, как песню пел: как строчки — дни, а годы — как баллады.
Но сколького не сделал, не успел...
Немало в прожитом смешной бравады.
Шикарна мина при плохой игре.
А жизнь-то вся в одну влезает строчку:
мол, вроде, жил. да помер в октябре. декабре. январе.
И вот и всё. И можно ставить точку.
1983
АБСТРАКТНАЯ ЖИВОПИСЬ
Я не то чтобы тоскую.
Возьму в руки карандаш, как сумею нарисую скромный простенький пейзаж:
под водой летают галки, солнца ярко-чёрный цвет, на снегу кровавом, жарком твой прозрачный силуэт.
От луны в потоке кружев льётся синенький мотив, и бездонный смелый ужас смотрит в белый негатив.
Дождь в обратном странном беге, чей-то невидимка-след.
Тень огромная на небе от того, чего и нет.
1980
Я в мир вбежал легко и без тревоги... Секундных стрелок ноги, семеня, за мной гнались по жизненной дороге, да где там! — не могли догнать меня.
Не уступал минутам длинноногим, на равных с ними долго я бежал.
Но сбил ступни о камни и пороги, и фору, что имел, не удержал.
Ушли вперёд ребята-скороспелки, а я тащусь. Но всё же на ходу.
Меня обходят часовые стрелки, — так тяжело сегодня я иду.
ПЛЯЖ В НИДЕ
Безветрие. Безверие.
Большой песчаный пляж.
Как будто всё потеряно, и сам я, как муляж.
На вышках пограничники, контроль и пропуска.
Поляна земляничная, невнятная тоска.
Тела на солнце жарятся, играют дети в мяч. Безжалостное марево нас душит, как палач.
Отсюда сгинуть хочется — не знаю лишь куда — сквозь ветер одиночества.
В душе — белиберда.
Я в зыбком ожидании, в зубах хрустит песок, и нервно, как в рыдании, пульсирует висок.
Безветрие. Безверие.
Густая духота.
Забытые намеренья. Транзистор. Теснота.
1984
НОЯБРЬ
Исступлённо кланялись берёзы, парусил всей кроной ржавый дуб. Мужичонка, поутру тверёзый, разбирал трухлявый чёрный сруб.
Три дымка курилось над селеньем. Ветер покрутился и утих.
Вдруг явилось сладкое виденье — возле клуба крытый грузовик.
Надпись на борту «Приём посуды» за литровку написал маляр...
Вот пошли из всех калиток люди, мужики и бабы, млад и стар.
В валенках, в берете на затылке и по две авоськи на руке пёр старик порожние бутылки к благодетелям в грузовике.
Шёл верзила с детскою коляской, бережно толкал перед собой; не дитя, а разные стекляшки голосили в ней наперебой.
Паренёк в замызганной ушанке, явно не по детской голове, как бурлак, волок посуду в санках по осенней грязи и ботве.
Ёрзали и звякали бутыли у старухи в рваной простыне.
Где-то петухи заголосили, вороны сидели на стерне.
Тишина надмирная повсюду.
Иней под подошвами шуршал: населенье шло сдавать посуду истово, солидно, не спеша.