Последний магнат - Фицджеральд Фрэнсис Скотт. Страница 30

— Единство? — переспросил Бриммер. — То бишь пресловутый «Дух Фирмы»?

— Да нет, — мотнул головой Стар. — Удар ваш явно направлен на меня. На прошлой неделе ко мне в кабинет пришел сценарист — неприкаянный пьяница, давно уже на грани алкогольного психоза — и стал меня учить, как работать.

— Ну, вас, мистер Стар, не очень-то поучишь, — улыбнулся Бриммер.

От чая не отказался ни тот, ни другой. Когда я вернулась. Стар рассказывал уже что-то забавное о братьях Уорнер, и Бриммер тоже посмеивался.

— А в другой раз пригласили братья Уорнер русского хореографа Баланчина поставить танцы братьям Риц. И Баланчин запутался во всех этих братьях. Все ходил и повторял: «Никак не затанцуют у меня братья Уорнер».

Беседа, кажется, шла по спокойному руслу. Бриммер спросил, почему продюсеры не оказывают поддержки Лиге борьбы против нацизма.

— Из-за вас, — ответил Стар. — Из-за того, что вы мутите сценаристов. В конечном счете, вы зря только время на них тратите. Они как дети — даже в спокойные времена им не хватает деловой сосредоточенности.

— Они в вашем бизнесе на положении фермера, — не горячась, возразил Бриммер. — Фермер растит хлеб, а праздник урожая — для других. У сценариста на продюсера та же обида, что у фермера на горожанина.

Я задумалась о том, все ли между Старом и той девушкой кончено. Позже, стоя с Кэтлин под дождем на грязной авеню Голдвина, я услышала от нее, как все тогда случилось (встреча Стара с Бриммером состоялась всего через неделю после телеграммы). Кэтлин ничего не могла сделать. Американец сошел с поезда, точно с неба свалился, и потащил ее регистрироваться, ни капельки не сомневаясь, что она именно этого хочет. Было восемь утра, и Кэтлин была в таком ошеломлении, что думала лишь о том, как бы дать телеграмму Стару. В теории можно, конечно, затормозив на трассе, объявить: «Послушай, я забыла сказать — я тут встретила одного человека». Но трасса эта была проложена Американцем с таким усердием, с такой уверенностью, такие он усилия потратил и так радовался теперь, что Кэтлин повлекло за ним неотвратимо, как вагон, когда вдруг стрелка переведена с прежней колеи. Американец смотрел через стол, как она пишет телеграмму, и Кэтлин на одно надеялась — что вверх ногами прочесть текст он не сумеет…

Когда я снова вслушалась в разговор, от бедных сценаристов оставались уже рожки да ножки, — Бриммер позволил себе согласиться с тем, что они народ «шаткий».

— Они не годятся руководить делом, — говорил Стар. — Твердую волю ничем не заменишь. Иногда приходится даже проявлять твердость, когда сам ее вовсе не ощущаешь.

— И со мной такое бывало.

— Приходится решать: «Должно быть так, а не иначе», хотя сам в этом далеко не уверен. У меня ежедневно случаются ситуации, когда, по существу. нет убедительных резонов. А делаешь вид, будто есть.

— Всем руководителям знакомо это чувство, — сказал Бриммер. — И профсоюзным, и тем более военным.

— Вот и в отношении Гильдии сценаристов пришлось занять твердую позицию. Я вижу здесь попытку вырвать у меня власть, а все, что я готов дать сценаристам, — это деньги.

— Некоторым сценаристам вы и денег даете крайне мало. Тридцать долларов в неделю.

— Кому же это? — удивленно спросил Стар.

— Тем, кто посерее, кого легко заменить.

— У меня на студии таких ставок нет, — сказал Стар.

— Ну как же нет, — сказал Бриммер. — В отделе короткометражек два человека сидят на тридцати долларах.

— Кто именно?

— Фамилия одного — Рэнсом, другого — О'Брайен, Мы со Старом переглянулись, улыбнувшись.

— Они не сценаристы, — сказал Стар. — Это отец Сесилии родню пристроил.

— Но на других студиях есть, — сказал Бриммер. Стар налил себе в чайную ложку какого-то лекарства из бутылочки.

— Что такое «финк»? — неожиданно спросил он.

— Финк? Разговорное обозначение штрейкбрехера или секретного агента компании.

— Так я и думал, — сказал Стар. — У меня есть один сценарист с окладом в полторы тысячи. Он всякий раз, когда проходит по обеденному залу, пускает:

«Финк!» — в спину кому-нибудь из обедающих коллег. Это было бы забавно, если бы они не пугались так.

— Интересно бы взглянуть на эту сцену, — усмехнулся Бриммер.

— Хотите провести со мной денек на студии? — предложил Стар.

Бриммер рассмеялся — весело, искренне.

— Нет, мистер Стар. Хотя не сомневаюсь, что впечатление у меня осталось бы сильное. Я слышал, вы один из самых умелых и упорных работников на всем Западе. Спасибо, рад бы вас понаблюдать, но придется отказать себе в этом удовольствии.

Стар взглянул на меня.

— Мае ваш приятель нравится, — сказал он. — Свихнувшийся, а нравится. — Он прищурился на Бриммера:

— Родились в Америке?

— Да. У нас в роду уже несколько поколении американцев.

— И много вас таких?

— Отец у меня был баптистским священником.

— Я хочу спросить, много ли красных в вашей среде. Я не прочь бы встретиться с тем верзилой-евреем, что хотел разнести в пух и прах завод Форда. Забыл его фамилию…

— Франкенстийн?

— Он самый. У вас, я думаю, не один такой решительный.

— Решительных немало, — сказал Бриммер сухо.

— Но вы-то к ним не принадлежите? Тень досады прошла по лицу Бриммера.

— Отчего ж, — сказал он.

— Ну нет, — сказал Стар. — Быть может, раньше принадлежали.

Бриммер пожал плечами.

— Упор теперь, возможно, на другом, — сказал он. — В глубине души, мистер Стар, вы знаете, что правда за нами…

— Нет, — сказал Стар. — По-моему, все это куча вздора.

— В глубине души вы сознаете: «Он прав», но надеетесь дожить свой век при нынешнем строе.

— Неужели вы всерьез думаете, что уничтожите нашу систему правления?

— Нет, мистер Стар. Но думаем, что система может рухнуть от ваших собственных усилий.

Они поклевывали друг друга, обменивались легкими ударами, как это бывает у мужчин. И у женщин бывает — но уже не легкое, а беспощадное цапанье. Да и за мужской пикировкой наблюдать неприятно, потому что никогда не знаешь, чем она завершится. Уж конечно, не перебранку мне хотелось связывать в памяти потом с рассветными тонами моей комнаты; и, распахнув стеклянную дверь, я пригласила спорщиков в наш золотисто-спелый калифорнийский сад.

Стоял август, но дождеватели, сипя, поили сад свежей водой, и газон блестел по-весеннему. Я видела, как Бриммер потянулся к траве взглядом (я знаю этот их вздох по приволью). В саду Бриммер как бы покрупнел — оказался выше ростом и широк в плечах, слегка напомнив мне Супермена, когда тот снимает очки. «Он привлекательный, — подумалось мне, — насколько может быть привлекательным человек, которого женщины мало интересуют как женщины». Мы сыграли в пинг-понг, чередуясь; Бриммер неплохо действовал ракеткой. Слышно было, как с улицы в дом вошел отец, напевая идиотское свое «Доченька, ты приустала за день», и вдруг оборвал — вспомнил, должно быть, что я с ним не разговариваю. Было половина седьмого — машина моя стояла перед домом, и я сказала: «Поехали в „Трокадеро“ обедать».

Вид у Бриммера был в ресторане такой, как у патера О'Ни в тот раз в Нью-Йорке, когда мы с отцом повезли его на русский балет, и он замаскировал свой белый священнический воротничок, повернув его задом наперед: сан плохо согласуется с балетом. Когда же к нашему столику подошел Берни, подкарауливавший со своей фотокамерой крупную дичь, Бриммер и вовсе точно в западню попал, и Стар велел фотографу уйти; а жаль, я бы сохранила этот снимок.

Затем, к моему удивлению, Стар выпил три коктейля один за другим.

— Теперь уж я точно знаю, что вам не повезло в любви, — сказала я.

— А. почему вы так думаете?

— А потому, что пьете с горя.

— Но я не пью, Сесилия. У меня от спиртного диспепсия. Я в жизни не был пьян. Я пересчитала пустые бокалы:

— … два… три!

— Это я машинально. И вкуса не ощутил. Только подумал — что-то не то.

Взгляд у Стара неожиданно сделался тупо-стеклянным, но лишь на секунду.