Гарики на все времена (Том 2) - Губерман Игорь Миронович. Страница 12

ключи подбирая к секрету,

трагедия русской истории

легко перешла в оперетту.

Темна российская заря,

и смутный страх меня тревожит:

Россия в поисках царя

себе найти еврея может.

Мы обучились в той стране

отменно благостной науке:

ценить в порвавшейся струне

ее неизданные звуки.

В душе у всех теперь надрыв:

без капли жалости эпоха

всех обокрала, вдруг открыв,

что где нас нет, там тоже плохо.

Бессилен плач и пуст молебен

в эпоху длительной беды,

зато стократ сильней целебен

дух чуши и белиберды.

Забавно, как тихо и вкрадчиво

из воздуха, быта, искусства —

проникла в наш дух азиатчина

тяжелого стадного чувства.

Мне чудится порой: посланцы Божьи,

в безвылазной грязи изнемогая,

в российском захолустном бездорожье

кричат во тьму, что весть у них благая.

Российская судьба своеобразна,

в ней жизненная всякая игра

пронизана миазмами маразма

чего-нибудь, протухшего вчера.

Не зря мы гнили врозь и вместе,

ведь мы и вырастили всех,

дарящих нам теперь по чести

свое презрение и смех.

Воздух вековечных русских споров

пахнет исторической тоской:

душно от несчетных прокуроров,

мыслящих на фене воровской.

Увы, приметы и улики

российской жизни возрожденной —

раскаты, рокоты и рыки

народной воли пробужденной.

Если вернутся времена

всех наций братского объятья,

то, как ушедшая жена, —

забрать оставшиеся платья.

Среди совсем чужих равнин

теперь матрешкой и винтовкой

торгует гордый славянин

с еврейской прытью и сноровкой.

Прохвосты, проходимцы и пройдохи,

и прочие, кто духом ядовит,

в гармонии с дыханием эпохи

легко меняют запахи и вид.

В России после пробуждения

опять тоска туманит лица:

все снова ищут убеждения,

чтобы опять закабалиться.

Сквозь общие радость и смех,

под музыку, песни и танцы

дерьмо поднимается вверх

и туго смыкается в панцирь.

Секретари и председатели,

директора и заместители —

их как ни шли к ебене матери,

они и там руководители.

В той российской, нами прожитой неволе,

меж руин ее, развалин и обломков —

много крови, много грязи, много боли —

много смысла для забывчивых потомков.

Слепец бежит во мраке,

и дух его парит,

неся незрячим факел,

который не горит.

Нас рабство меняло за долгие годы —

мы гнулись, ломались, устали...

Свободны не те, кто дожил до свободы,

а те, кто свободными стали.

Послушные пословицам России,

живя под неусыпным их надзором,

мы сора из избы не выносили,

а тихо отравлялись этим сором.

Часы истории – рывками

и глазу смертному невнятно

идут, но, трогая руками,

мы стрелки двигаем обратно.

Стал русский дух из-за жестоких

режимов, нагло-самовластных, —

родильным домом дум высоких

и свалкой этих дум несчастных.

Я мало, в сущности, знаком

с душевным чувством, что свободен:

кто прожил век под колпаком,

тем купол неба чужероден.

В чертах российских поколений

чужой заметен след злодейский:

в национальный русский гений

закрался гнусный ген еврейский.

От марша, от песни, от гимна —

всегда со стыдом и несмело

вдруг чувствуешь очень интимно,

что время всех нас поимело.

Я свободен от общества не был,

и в итоге прожитого века

нету места в душе моей, где бы

не ступала нога человека.

Уже до правнуков навряд

сумеет дух наш просочиться,

где сок и желчь, где мед и яд,

и смысла пряная горчица.

Играть в хоккей бежит слепой,

покрылась вишнями сосна,

поплыл карась на водопой,

Россия вспряла ото сна.

Ровеснику тяжко живется сейчас,

хотя и отрадно, что дожил,

но время неслышно ушло из-под нас

ко всем, кто намного моложе.

Сами видя в себе инородцев,

поперечных российской судьбе,

очень много душевных колодцев

отравили мы сами себе.

Всегда из мути, мглы и марева

невыносимо черных дней

охотно мы спешим на зарево

болотных призрачных огней.

Российской бурной жизни непонятность

нельзя считать ни крахом, ни концом,

я вижу в ней возможность, вероятность,

стихию с человеческим яйцом.

Россия обретет былую стать,

которую по книгам мы любили,

когда в ней станут люди вырастать

такие же, как те, кого убили.

Я, в сущности, всю жизнь писал о том, как

мы ткали даже в рабстве нашу нить,

достанет ли таланта у потомка

душой, а не умом нас оценить?

В России ни одной не сыщешь нации,

избегнувшей нашествия зверей,

рожденных от безумной радиации,

текущей из несчетных лагерей.

Бурлит людьми река Исхода,

уносит ветви от корней,

и молча ждет пловца свобода

и сорок лет дороги к ней.

Еврей весьма уютно жил в России,

но ей была вредна его полезность;

тогда его оттуда попросили,

и тут же вся империя разлезлась.

Мы ушли, мы в ином окаянстве

ищем радости зренья и слуха,

только смех наш остался в пространстве

флегматичного русского духа.

Мой жизненный опыт – вчерашен,

он рабской, тюремной породы,

поэтому так ошарашен

я видом иной несвободы.

Я скучаю по тухло-застойной

пошлой жизни и подлой морали,

где, тоскуя о жизни достойной,

мы душой и умом воспаряли.

Я уезжал, с судьбой не споря,

но в благодетельной разлуке,

как раковина – рокот моря,

храню я русской речи звуки.

Я пишу тебе письмо со свободы,

все вокруг нам непонятно и дивно,

всюду много то машин, то природы,

а в сортирах чисто так, что противно.

Навеки в нас российская простуда;

живем хотя теплично и рассеянно,

но все, что за душой у нас, – оттуда