Белый Ягуар - Фидлер Аркадий. Страница 35

Проспав более десяти часов кряду, я проснулся бодрым и отдохнувшим. Здоровый организм быстро восстановил свои силы. Симара приготовила сытный обед, а Арнак доложил мне, что ночь прошла спокойно: никаких лодок из столицы на реке не появлялось — похоже, туда еще не дошли вести об уничтожении двух плантаций и карибской деревни Боровай. Пока я спал, как видно, шел сильный дождь — над шхуной были растянуты для защиты насквозь промокшие паруса.

Вечерело. В лесу разноголосым хором заливались птицы, над рекой с берега на берег пролетали попугаи, и среди них порой величественные ара. После прошедшего ливня из-за туч выглянуло солнце и окрасило противоположный берег яркими красками. Эта идиллическая картина действовала на меня успокаивающе, словно целительное лекарство, и робко, как бы пугаясь, освобождала душу от тягостных воспоминаний о пролитой крови и всех ужасах истекшего дня.

Воспрянув духом, я созвал своих ближайших соратников и объявил, что хочу сегодня же, еще до наступления темноты, со всей серьезностью побеседовать с нашими заложниками, устроив нечто вроде торжественного приема или, быть может, даже суда. Для вящей важности на церемонии должны присутствовать все, кроме дозорных, в полном боевом снаряжении. Я в мундире капитана буду сидеть. За мною стоя расположатся предводители отрядов и Симара, которая тоже будет стоять, Заложников разместить напротив, разрешив женщинам и детям сесть на палубу, а плантаторы пусть стоят.

Прежде чем вывести голландцев из каюты на палубу, я распорядился натянуть вдоль борта шхуны паруса с таким расчетом, чтобы закрыть вид на реку и не дать пленникам возможности сориентироваться на местности.

Итак, мы заняли места: я — сидя, за мной стоя в одном ряду: Арнак, Вагура, Уаки, Мендука, Мигуэль и Арасибо, а рядом, чуть в стороне, — Симара. Фуюди как переводчик встал рядом со мной.

Из каюты на палубу вывели заложников. Надо было видеть гневные лица Хендриха Рейната и Лоренса Зеегелаара, когда им велено было стоять, а женщинам и детям разрешили сесть на палубу.

— Мы тоже стоим! — миролюбиво заметил Фуюди, показывая на себя и всех остальных.

— Я пригласил вас, — начал я, — чтобы внести ясность в некоторые вопросы, непосредственно вас касающиеся. Итак, первое: все вы, двенадцать человек, мужчины, женщины и дети, являетесь нашими пленниками-заложниками, и вам ничто не угрожает, если вы будете вести себя благоразумно, а колониальные власти в столице не проявят безразличия к вашим жизням…

Хендрих Рейнат, отличавшийся непомерной спесью я врожденной грубостью, вскипел от бешенства.

— Я протестую против насилия! — вскричал он, теряя всякое самообладание. — Негодяй! Тебя ждет за это виселица!

— Вполне возможно, но в таком случае прежде лишатся жизни все заложники.

— Подлец! Я свободный гражданин…

— Минхер Рейнат! Еще одно оскорбление, и вы будете наказаны, как непослушный мальчишка…

Рейнат побагровел, но счел за благо умолкнуть.

— Надеюсь на ваше благоразумие и трезвый подход к сложившейся ситуации, — продолжал я. — А сейчас попрошу кратко рассказать о себе. Господин Лоренс Зеегелаар, где и когда вы родились?

— В Амстердаме, в 1693 году.

Ему было тридцать пять лет. Никаких школ он не кончал. Отец его — купец и единственный учитель — послал его в Гвиану заложить плантацию сахарного тростника.

Хендрих Рейнат, сорока лет, точно так же не имел образования и вообще каких-либо признаков принадлежности к цивилизованной нации. Алчное стремление к обогащению на плантациях сахарного тростника за счет чудовищной эксплуатации рабов с помощью кнута, террора и пыток — вот его единственный принцип и жизненное кредо.

— Все системы колониального угнетения позорны и унизительны для человека, — прервал я разглагольствования плантаторов, — но ваша, голландская, — самая гнусная и бесчеловечная из всех: она основана на беспощадной, изуверской эксплуатации раба, который после двух-трех лет изнурительного труда вышвыривается вами как ненужная тряпка, если не умирает сам от голода и побоев…

— Но вы тоже несправедливы к нам, — попытался перейти в наступление Рейнат.

— Несправедлив? Я? — Впору было расхохотаться.

— Да, несправедливы! — повторил Рейнат. — Нас двоих и наши семьи вы взяли заложниками, а Карла Риддербока и его жену с плантации Вольвегат соизволили милостиво отпустить. Вот уж воистину объективность! — с иронией в голосе закончил он.

— Так решил не я, а невольники плантации Вольвегат.

— Не понимаю.

— Конечно, вам, минхер Рейнат, трудно меня понять. Но вот вопрос к вам: помните ли вы тех несчастных беглецов с вашей плантации, которых недели три назад схватили карибы и по вашему велению препроводили в столицу для жестокой над ними расправы?

— Припоминаю, — спокойно ответил Рейнат. — И что же из этого следует?

— Вы постарались, конечно, чтобы слухи об этой экзекуции дошли до ушей всех ваших рабов на плантации?..

— Ну и что же?

— А то, что тем самым вы и решили свою дальнейшую судьбу. Неужели, черт возьми, вы не видите, что творится в вашей богом проклятой колонии? Что в ответ на бесчинства, издевательства и муки, которым вы подвергаете своих рабов на плантациях, они повсюду: на нижней Бербис и на Вируни, на Викки и на Демераре, и здесь, на Эссекибо, — поднимают бунты. Что везде, куда только ступает безжалостный башмак голландского колонизатора, земля под ним становится пороховой бочкой? Неужели в тупой своей спесивости вы всего этого не замечаете?! Ведь в день, когда вспыхнул бунт на плантации Бленхейм, вы и ваша семья, включая и трех ваших детей, должны были первыми пасть и пали бы жертвой справедливого возмездия, не вмешайся вовремя мы, араваки. Об этом, конечно, вы, ваша милость, недальновидный минхер Рейнат, уже забыли?

— А что же принудило почтенных араваков к столь великодушному шагу?

— Война есть война. Вы нам нужны как заложники на случай возможных неумных шуток со стороны голландских властей в столице…

— И как долго вы намерены держать нас в этом унизительном положении?