Т. 1. Стихотворения и поэмы Эдгара По в переводе Валерия Брюсова - По Эдгар Аллан. Страница 17

ЛЕОНЕНИ

«Леонени — имя дали серафимы ей,

Свет звезды лучистой взяли для ее очей,

Взял мрак ночей безлунных для волос глубокорунных,

И меня при песнях струнных обручили с ней.

Это было ночью лета, и мои мечты

Расцвели лучом привета, как цветут цветы,

Расцвели, забыв ненастье и опять поверив в счастье,

Чтобы глубже мог упасть я в бездну нищеты!

Я расслышал тихий ропот, — так журчит вода,

Серафимов дальний шепот: «Песнь одна всегда!

На земле все — только тени, всех обманет ложь мгновений,

С нами будет Леонени вечно молода».

Снова радостью нетленной вспыхнул небосклон:

День последний, незабвенный, утро похорон!

Всем сердцам кругом звучала внятно музыка хорала.

Леонени исчезала от меня, как сон.

ПОЭМЫ

1829

ТАМЕРЛАН

Заката сладкая услада!

Отец! я не могу признать,

Чтоб власть земная — разрешать

Могла от правой казни ада.

Куда пойду за гордость я,

Что спорить нам: слова пустые!

Но, чт о надежда для тебя,

То мне — желаний агония!

Надежды? Да, я знаю их,

Но их огонь — огня прекрасней,

Святей, чем все о рае басни…

Ты не поймешь надежд моих!

Узнай, как жажда славных дел

Доводит до позора. С детства

(О, горе! страшное наследство!)

Я славу получил в удел.

Пусть пышно ею был украшен

Венец на голове моей,

Но было столько муки в ней,

Что ад мне более не страшен.

Но сердце плачет о весне,

Когда цветы сияли мне;

И юности рог отдаленный

В моей душе невозвратим,

Поет, как чара: над твоим

Небытием — звон похоронный!

Я не таким был прежде. Та

Корона, что виски мне сжала,

Мной с бою, в знак побед, взята.

Одно и то же право дало

Рим — Цезарю, а мне — венец:

Сознанья мощного награда,

Что с целым миром спорить радо

И торжествует наконец!

На горных кручах я возрос.

Там, по ночам, туман Таглея

Кропил ребенка влагой рос;

Там взрывы ветра, гулы гроз,

В крылатых схватках бурно рея,

Гнездились в детский шелк волос.

Те росы помню я! Не спал

Я, грезя под напев ненастья,

Вкушая адское причастье;

А молний свет был в полночь ал;

И тучи рвал, и их знамена,

Как символ власти вековой,

Теснились в высоте; но вой

Военных труб, но буря стона

Кричали в переменной мгле

О буйных битвах на земле.

И я, ребенок, — о, безумный! —

Пьянея под стогласный бред,

Свой бранный клич, свой клич побед,

Вливал свой голос в хаос шумный.

Когда мне вихри выли в слух

И били в грудь дождем суровым,

Я был безумен, слеп и глух;

И мне казалось: лавром новым

Меня венчать пришел народ.

В громах лавины, в реве вод

Я слышал, — рушатся державы,

Теснятся пред царем рабы;

Я слышал — пленников мольбы,

Льстецов у трона хор лукавый.

Лишь с той поры жестокой страстью

Я болен стал, — упиться властью,

А люди думали, она,

Та страсть, тирану врождена.

Но некто был, кто, не обманут

Мной, знал тогда, когда я был

Так юн, как полон страстных сил

(Ведь с юностью и страсти вянут),

Что сердце, твердое, как медь,

Способно таять и слабеть.

Нет речи у меня, — такой,

Чтоб выразить всю прелесть милой;

С ее волшебной красотой

Слова померятся ли силой?

Ее черты в моих мечтах —

Что тень на зыблемых листах!

Так замереть над книгой знанья

Запретного мне раз пришлось;

Глаз жадно пил строк очертанья…

Но буквы, — смысл их, — все слилось

В фантазиях… — без содержанья.

Она была любви достойна;

Моя любовь была светла;

К ней зависть — ангелов могла

Ожечь в их ясности спокойной.

Ее душа была — что храм,

Мои надежды — фимиам

Невинный и по-детски чистый,

Как и сама она… К чему

Я, бросив этот свет лучистый,

К иным огням пошел во тьму!

В любовь мы верили, вдвоем,

Бродя в лесах и по пустыням;

Ей грудь моя была щитом;

Когда же солнце в небе синем

Смеялось нам, я — небеса

Встречал, глядя в ее глаза.

Любовь нас учит верить в чувство.

Как часто, вольно, без искусства,

При смехе солнца, весь в мечтах,

Смеясь девической причуде,

Я вдруг склонялся к нежной груди

И душу изливал в слезах.

И были речи бесполезны;

Не упрекая, не кляня,

Она сводила на меня

Свой взгляд прощающий и звездный.

Но в сердце, больше чем достойном

Любви страстей рождался спор,

Чуть Слава, кличем беспокойным,

Звала меня с уступов гор.

Я жил любовью. Все, что в мире

Есть, — на земле, — в волнах морей, —

И в воздухе, — в безгранной шири, —

Все радости, — припев скорбей

(Что тоже радость), — идеальность, —

И суета ночной мечты, —

И, суета сует, реальность

(Свет, в коем больше темноты), —

Все исчезало в легком дыме,

Чтоб стать, мечтой озарено,

Лишь лик ее, — и имя! — имя! —

Две разных вещи, — но одно!

Я был честолюбив. Ты знал ли,

Старик, такую страсть? О, нет!

Мужик, потом не воздвигал ли

Я трон полмира? Мне весь свет

Дивился, — я роптал в ответ!

Но, как туманы пред рассветом,

Так таяли мои мечты

В лучах чудесной красоты, —

Пусть длиться было ей (что в этом!)

Миг, — час, — иль день! Сильней, чем страсть,

Гнела ее двойная власть.

Раз мы взошли с ней до вершины

Горы, чьи кручи и стремнины

Вставали из волнистой тьмы,

Как башни; созерцали мы,

В провалах — Низкие холмы

И, словно сеть, ручьи долины.

Я ей о гордости и власти

Там говорил, — но так, чтоб все

Одним лишь из моих пристрастий

Казалось. — И в глазах ее

Читал я, может быть невольный,

Ответ — живой, хоть безглагольный!

Румянец на ее щеках

Сказал: она достойна трона!

И я решил, что ей корона

Цветы заменит на висках.

То было — мысли обольщенье!

В те годы, — вспомни, мой отец, —

Лишь в молодом воображеньи

Носил я призрачный венец.

Но там, где люди в толпы сжаты,

Лев честолюбия — в цепях,

Над ним с бичом закон-вожатый;

Иное — между гор, в степях.

Где дикость, мрачность и громадность

В нем только разжигают жадность.

Взгляни на Самарканд. Ведь он —

Царь всей земли. Он вознесен

Над городами; как солому,

Рукой он держит судьбы их;

Что было славой дней былых,

Он разметал подобно грому.

Ему подножьем — сотни стран,

Ступени к трону мировому;

И кто на троне — Тамерлан!

Все царства, трепетны и немы,

Ждут, что их сломит великан, —

Разбойник в блеске диадемы!

Ты, о Любовь, ты, чей бальзам

Таит целенье неземное,

Спадающая в душу нам,

Как дождь на луг, иссохший в зное!

Ты, мимо пронося свой дар,

Спаляющая как пожар!

Ты, полнящая все святыни

Напевами столь странных лир

И дикой прелестью! — отныне

Прощай: я покорил весь мир.

Когда надежд орел парящий

Постиг, что выше нет вершин,

Он лет сдержал, и взор горящий

Вперил в свое гнездо у льдин.

Был свет вечерний. В час заката

Печаль находит на сердца:

Мы жаждем пышностью богатой

Дня насладиться до конца.

Душе ужасен мрак тумана,

Порой столь сладостный; она

Внимает песню тьмы (и странно

Та песнь звучит, кому слышна!)

В кошмаре так, на жизнь похожем,

Бежать хотиммы и не можем.

Пусть эта белая луна

На все кругом льет обольщенье;

Ее улыбка — холодна;

(Все замерло, все без движенья);

И, в этот час тоски, она —

Посмертное изображенье!

Что наша юность? — Солнце лета.

Как горестен ее закат!

Уж нет вопросов без ответа,

Уж не прийти мечтам назад;

Жизнь вянет, как цветок, — бескровней,

Бескрасочней от зноя… Чт о в ней!

Я в дом родной вернулся, — но

Чужим, пустым он стал давно.

Вошел я тихо в сени дома

Дверь мшистую толкнув, поник

У входа, — и во тьме возник

Там голос, прежде столь знакомый!

О, я клянусь тебе, старик!

В аду, в огне и вечной ночи,

Нет, нет отчаянья жесточе!

Я вижу в грезах осиянных, —

Нет! знаю, ибо смерть за мной

Идя из области избранных,

Где быть не может снов обманных,

Раскрыла двери в мир иной,

И истины лучи (незримой

Тебе) мне ярки нестерпимо, —

Я знаю, что Иблис в тени

Поставил людям западни.

Иначе как же, в рощах нежных

Любви, той, чей так светел взгляд,

Той, что на перья крыльев снежных

Льет каждодневно аромат

Людских молитв, дар душ мятежных, —

В тех рощах, где лучи снуют

Сквозь ветви блеском столь богатым,

Что даже мошки, даже атом

От глаз Любви не ускользнут, —

Как мог, — скажи мне, там разлиться

Яд честолюбия в крови,

Столь дерзко, чтоб с насмешкой впиться

В святые волосы Любви!