Зов Амазонки - Фидлер Аркадий. Страница 37

Когда я собрался ехать домой, у меня появились первые заботы.

— Вы хотите взять его с собой в Европу? — спрашивает Барановский.

— Ну, разумеется.

— Но ведь обезьяны обычно не переносят морского путешествия…

Опытные в этих делах перуанцы еще настойчивее предостерегали меня. Они утверждали, что барригудо редко доплывают живыми до Пара, подыхая где-нибудь в районе Манауса.

И все же я настаивал на своем безумном плане. Ободренный добрым состоянием здоровья тех зверей, которыми я обзавелся в Кумарии, я решил перевезти не только барригудо, но и весь зверинец.

И вот начались сборы. Я тщательно упаковал коллекции, предназначенные для музеев, и соорудил нужное количество клеток. В один прекрасный день я погрузил все свое достояние на небольшой пароход и в роли укаяльского Ноя отправился вниз по реке. На пароходе было тесно, но все же первый этап, до Икитоса, мы проплыли счастливо, никого не потеряв.

Хуже было на втором этапе, от Икитоса до Пара. Капитан разрешил мне выпускать зверей из клеток и держать их на палубе — на привязи, конечно. Но, несмотря на это, многие из них начинают прихварывать, а с ними вместе и я — точнее, мои нервы. Все яснее с горечью убеждаюсь, насколько безнадежна и нелегка моя затея. С каждым днем меня все больше гнетет сознание вины перед этими ни в чем не повинными созданиями. Как мог я вырвать их из родной стихии, чтобы обречь на неминуемую гибель? Возле Табантинги, на границе Перу и Бразилии, смерть уносит свои первые жертвы.

Я держу зверей на нижней палубе в защищенном от ветра углу. Пассажиры и матросы могут подходить к ним в любое время дня и ночи. Люди с доброжелательным любопытством часто заглядывают сюда. Однажды утром, придя в обычное время, чтобы задать корм своим зверюшкам, я заметил отсутствие молодого тапира. Ночью веревка развязалась, и мой любимец исчез. Напрасно разыскивал я его во всех уголках палубы. Неужели он свалился в воду?

Барригудо, заметив, что я исследую веревку, на которой привязан был тапир, подходит ко мне, хватает меня за руку и крепко и долго трясет ее. Раньше он никогда так не поступал. Его обычно мягкие глаза теперь смотрят на меня возбужденно, как будто желая что-то сказать. Я решил отвязать обезьяну. Барригудо, видимо, только этого и ждал. Он вскочил и повел меня вдоль палубы к тому месту, где валялась груда ящиков. Возле одного из них барригудо остановился и оскалил зубы с испуганно-напряженным выражением лица. Оказывается, за ящиком валялась часть шкуры моего тапира. Легко понять, что здесь произошло: ночью кто-то выкрал зверька и убил, чтобы поживиться его мясом. Ведь тапиры, как и барригудо, считаются излюбленным лакомством туземцев.

С тех пор я почти не отлучался от своего зверинца, а на ночь забирал обезьяну в каюту. После несчастья, приключившегося с тапиром, я буквально возненавидел себя, а вид веревок и клеток вызывал отвращение.

К счастью, барригудо хорошо переносит путешествие. Это на редкость выносливый и здоровый самец. Невзгоды пути еще больше нас сблизили.

Когда мы вместе сходим утром на нижнюю палубу, проголодавшиеся звери приветствуют нас невообразимым шумом и гамом. Особенно усердствуют обезьяны, которых у меня полтора десятка; все они привязаны в одном углу. Веревки так перепутываются, что их потом трудно распутать, тем более, что обезьяны ведут себя, как истерички. И вот умный барригудо приходит мне на помощь. Он становится со мной рядом и расправляется с непослушными по-своему. Он, как суровый наставник, то ругнет, то даст тумака, то укусит, и в результате быстро наводит порядок. Его заботы и помощь просто умиляют меня!

Во второй половине нашего амазонского пути звери стали умирать все чаще. В отчаянии я уже подумывал о том, чтобы на какой-нибудь из пристаней выпустить на свободу весь мой зверинец. Барригудо пока совершенно здоров, но я полон невыразимой тревоги за него. Совесть моя не знает покоя, мысль о том, чтобы освободить его и освободиться самому, стала меня буквально преследовать.

Однажды на стоянке в маленьком порту на Нижней Амазонке, уже пониже Сантарена, я пошел с барригудо в лес прогуляться. Мы углубились в чащу километра на два. И вот, пользуясь тем, что обезьяна скрылась меж деревьев, я удрал от нее. Скорым шагом вернулся я в порт один. Пароход дал уже гудок. Матросы убрали трап, и мы должны были отчалить от берега, как вдруг вижу: со всех ног катится к нам черный клубок. Матросы узнали барригудо и опустили трап. На палубу вваливается запыхавшийся зверь. Никогда не забуду полных упрека взглядов, которые он бросал на меня в течение целого дня.

Третий этап нашего морского пути, от Пара до Рио-де-Жанейро, превратился в сплошной кошмар. Мы плыли вдоль побережья Бразилии, холодный ветер свистел в снастях и пронизывал насквозь всех моих зверей, находившихся на палубе. Капитан не разрешал перенести их в закрытое помещение, а сверх того потребовал еще такой высокой платы за проезд, что мне пришлось отказаться от затеи перевезти весь зверинец. Я вынужден был раздать зверюшек пассажирам и экипажу судна, а себе оставил только барригудо и нескольких птиц. Из всего моего укаяльского богатства остались жалкие крохи, хорошо еще, что барригудо пока был здоров.

В Рио на суше мы, наконец, вздохнули. В теплых лучах солнца отогрелись и пришли в себя. Но с меня хватило и того, что было. Везти барригудо с собой в Европу через весь Атлантический океан и быть свидетелем его неизбежной смерти — нет, этого допустить я не мог!

К счастью, в Рио я нашел благородных людей. Профессор Тадеуш Грабовский взял обезьяну в свой дом с прекрасным садом, а его милейшая супруга обещала окружить ее самой теплой заботой.

В день отъезда я зашел проститься с моим другом. Я нашел его в саду, привязанным на длинной веревке. Барригудо с присущей ему проницательностью, вероятно, понял, в чем дело. Он судорожно ухватился за мою руку и не отпускал ее. Мне пришлось буквально тащить его за собой, а когда веревка кончилась, я с трудом высвободился из его объятий. Но он продолжал так сильно рваться ко мне, что веревка врезалась глубоко в его тело, и таким запечатлелся он навсегда в моей памяти.

Когда я отошел на несколько шагов, произошло то, чего никогда не случалось. Барригудо, до сих пор не произносивший ни звука, совершенно немой барригудо, теперь, под тяжестью горя, издал какой-то горловой, хриплый звук, похожий на стон:

— Чааа!..

Возвращаясь в Европу один, я думал, что совесть больше не будет меня мучить. Но нет! Призраки веревок и клеток продолжали витать передо мной. Мысль о том, что я плохо поступил с барригудо, угнетала все больше.

Разве не должен был я, хотя бы насильно, вернуть его родным просторам? Страшная веревка, врезавшаяся в его горло в последний миг разлуки, снилась по ночам.

Через два месяца после возвращения в Европу я получил письмо от очаровательной опекунши из Рио-де-Жанейро. Она сообщала о том, что произошло после моего отъезда. Барригудо, писала она, совершенно переменился. Он стал мрачным, диким отшельником. Не подпускал к себе людей, пытался их укусить. И вот однажды ночью ему удалось освободиться от веревки и сбежать. Спустя несколько дней соседи увидели его неподалеку, на покрытой лесом горе Пан д'Асукар, [76] но поймать не смогли. После этого его никто больше не видел. Очевидно, он убежал в какие-нибудь безлюдные места.

В тот день, когда я получил это письмо, мои друзья были невероятно удивлены: таким веселым и счастливым они меня никогда не видели!

59. БУДУ ЛЮБИТЬ!

Хочу еще раз вернуться к последнему дню моего пребывания в лесах Укаяли, к последней минуте, проведенной там.

Пароход «Либертад», на котором я должен был отправиться в Икитос, вздрогнул от заработавшего винта. Я стою на палубе и выкрикиваю последние отрывистые пожелания. На берегу стоит Чикиньо. Он остается в Кумарии, где будет дожидаться своего отца. Чикиньо хочет быть мужчиной и сдерживает слезы. В руках он мнет сетку для ловли бабочек и от волнения не может выдавить из себя ни одного слова. Пароход отчаливает. Внезапно Чикиньо прорвало — он кричит. Вместо обычных прощальных слов он кричит сдавленным от слез голосом: