- Клюев Николай Алексеевич. Страница 105
Поведут пустынный обряд.
Часослов с палящим Кораном
Поцелуйно сольют листы,
И прискачет к хвойным зырянам
Огневой Трубач Красоты.
Улыбнутся вигваму чумы,
Тамаринду — семья ракит,
Журавлями русские думы
Взбороздят Таити зенит.
Расцветет калачная Пресня
Лавандою, купиной,
И моя сермяжная песня
Зазвенит чеченской зурной.
Между 1919 и 1921
387
Зарезать родную мать —
Кормилицу-печь теплушу,
Окровавленным разгадать
Вередовую, злую душу.
Отречься до петухов,
Как Петру, с пугливою клятвой.
Не счесть лучезарных снопов
За красной всемирною жатвой.
Будут злачны ток, молотилка,
Жернова — чистейший алмаз!
Материнские теплые жилки
Милосерднее, чем Гааз.
Припадаю к родимой печурке
С пропащей слезой на щеке...
Ах, умчаться бы на каурке
К говорящей живой реке!
До узды окунуться в струны,
В адамант строительных слов,
Чтоб поэтом родной Коммуны
Заалеть на высях веков!
Не потерпят убийцу други,
Облетят дубы-знамена,
И в кумачной плакатной вьюге
Отзвенят бойцов имена.
Между 1919 и 1921
3
88Облака в камлотовых штанах
И розы — килечные банки...
Завередеют травы на полях,
И Китоврас издохнет на полянке.
Лагунный Бах объявится глупцом,
А Скрябин — рыночною швалью,
Украдкою Россия под окном
Затенькает синичною печалью.
Я ставню распахну, горбатый и седой,
Пытая тютчевским вопросом
Речонку с захлебнувшейся звездой
И огонек сторожки под откосом.
Но не ответит мыслящий тростник,
По Тютчеву зубило не тоскует...
Чудовища сталелитейный лик
На розы сладостные дует.
Между 1919 и 1922
389
Статья в широченных «Известиях»,
Веющая гибелью княжны Таракановой,
Вещает о песенных бедствиях,
О смерти крестной, баяновой:
«В рязанском небе не клюют жаворонки
Золотого проса, бисера слезного,
Лишь вокзалов глотки да плавилен заслонки —
Зыбка искусства чугунного, грозного!»
Недаром избы родимые
Дымятся скорбью глухой, угарною,
И песни-гусли, орлом гонимые,
Ныряют в загуменья стаей янтарною.
Гумно — гусыня матерая
Гогочет зловеще молотьбой недородною:
«Я — Матка созвучий, столетняя, хворая,
Яйцо мое — тайна с судьбиной народною!»
Гусак стальноклювый, чей мозг — индустрия,
Чье сердце — турбина, крыло — маховик,
Кричит из-за моря: «Россия, Россия,
В миры запрокинь огневеющий лик!»
Великая Матка поет пред кончиной,
Но лавой бурлит адамант-яицо...
Невнятно «Известиям» дымкой овинной
Повитое Слово, как сфинкса лицо.
Под треск пулеметов и визги трактиров
Родились поэты — наседки галчат:
За Гёте — Садофьев, за Гюго — Маширов.
Над роспятой книгой чернильный закат.
Между 1919 и 1922
390
Кареглазый жених убит
Пулей в персиковую щёку,
Недаром во мгле ракит
Ворона пеняет року.
Что каркнет зловещая птица,
Всё сбудется... В руку сон...
Бородатая горе-вдовица
Старей поморских икон.
А давно ли цвела рубаха
На милом, как маков цвет?!.
С водопольем душенька-птаха
Канет на бересклет,
Запоет про молодость нашу,
Про малиновый поцелуй...
Лучше б есть острожную кашу
На пути в глухой Акатуй,
На каторжной ночевке
Читать гнусавый Псалтырь...
Убегают ели-мутовки
В нерасказанную Сибирь.
Не равна ль варнаку, поэту
Персиковая щека?!
На словесных поминках нету
Волшебного колобка.
Оттого и стих безголосен,
Не вспыхивает перо,
И оделись вершины сосен
В позументное серебро.
Между 1919 и 1922
391
Рукомойник из красной меди
С развалистым, губастым рожком,
За кряжистым тыном соседи,
Лабаз, повалуша с коньком.
В горнице скворцы-болтушки,
Идолище - самовар.
От перинной глухой опушки