О головах - Ветемаа Энн. Страница 58

БЕРТА (вздрогнув). Сама видишь, как они тут живут…

МАРИЯ (капризно, чуть не плача). Это не наше дело. До тех пор пока Абрахам не попросит у тебя прощения…

БЕРТА. А он и не узнает… Но ведь он уже попросил… Я велела отсылать ему открытки из-за границы — Ниццы и… Мария, что с тобой? Ты плачешь?

МАРИЯ (опускается в кресло, плачет). Я никогда не плачу.

БЕРТА (без малейшей иронии). Что-нибудь случилось? Судя по твоему внешнему виду, ты должна быть очень довольна… Ведь именно о такой жизни ты мечтала. Свобода, без этих грязных денег, все делать своими руками…

МАРИЯ (в бессильной ярости). Без грязных денег?! Я почти миллионер! За неделю я заработала столько, сколько мой отец получает за год.

БЕРТА. На миллионера ты не больно-то похожа.

МАРИЯ. Педро — свинья.

БЕРТА. Твой лучший друг Педро, с которым ты решила после Роберта…

МАРИЯ. Педро — свинья. (Впервые она не сдерживается и по-настоящему плачет.)

БЕРТА (растроганно). Мне так приятно видеть твои слезы. Ты так давно не плакала! Милая бедная девочка! (Гладит ее по голове.) Вы жили за городом, в заброшенных карьерах, я знаю… Это так, правда? Я знаю … Вдесятером, коммуной.

МАРИЯ. Как я могла поверить ему? Он гнусно обманул меня! Мы решили отречься от всех благ цивилизации. Обрабатывали землю, сеяли зерно. Педро смастерил водяное колесо, такое… доисторическое…

БЕРТА. Бедняжка! Это при твоей-то изнеженности.

МАРИЯ (со злостью). Это было так здорово! Я прекрасно справлялась. Из лыка я плела ковры и циновки, даже лапти… Ночью поддерживала огонь… Райская жизнь!

БЕРТА. Тогда в чем же дело? Педро был неверен?

МАРИЯ. Оставь! Тут и не требовалась чрезмерная верность.

БЕРТА. Вот как… Может, он был… чрезмерно верен?

МАРИЯ. Не в этом дело!

БЕРТА. В чем же?

МАРИЯ. Тут совсем другое. О нашей пещерной жизни сняли фильм! И я, которая отреклась от денег, заработала почти миллион!

БЕРТА. Как интересно! И кто же снимал? Где этот фильм можно увидеть?

МАРИЯ. Скоро он пойдет во всех кинотеатрах. Педро оказался предателем. Для нас всех он был вожаком, а для них — сценаристом и постановщиком! Понимаешь? Нас снимали телеобъективами и скрытой камерой… днем и ночью… По его указаниям. А я была звездой. Дочь известного профессора — прекрасная реклама, не правда ли?! Я хотела убить Педро!

БЕРТА. Надеюсь, ты этого не сделала?

МАРИЯ. Я пыталась… И это тоже засняли. Это стало кульминацией фильма. У Педро все было заранее продумано. Фильм называется «У нас нет пути назад»… (Плачет.) И самое страшное то, что это правда. У нас, у людей, больше нет пути назад. Роберт был во всем прав.

БЕРТА. Роберт? Пожалуйста, не упоминай при мне его имя. Это он, он во всем виноват! (Продолжает автоматически прибирать в комнате.) Да, трудно в наши дни найти порядочного мужчину с добрым сердцем. Педро обманул тебя. Роберт тоже. Фу, он просто копия этой мерзкой Мирабилии Хангман! Бесчувственный, чахлый сухарь! В нем нет ничего от нашего отца!

МАРИЯ. Чахлый? А разве наш папа атлет?

БЕРТА. Если не атлет, то по крайней мере спортивный мужчина. А как он был хорош в молодости. По утрам он делал зарядку, и мы несколько раз в жизни катались на лыжах…

МАРИЯ. Папа — и на лыжах?

БЕРТА. Да. Тебя тогда еще не было. И плавал он тоже. И не раз. Папа был красивый, сильный спортивный мужчина. Да он и сейчас… для своих лет… Женщины всегда были от него без ума. И эта Мирабилия… тоже… Но красота в мужчине не главное… У папы еще и нежное сердце… Вот и тебе нужен мужчина, у которого было бы нежное заботливое сердце, как у нашего папы…

МАРИЯ. Что-то я ничего не понимаю! Разве не ты жаловалась, что он слеп и черств, что он весь в науке?

БЕРТА. Жаловалась. Но даже счастливые женщины, Мария, жалуются… У папы такое нежное сердце! Я помню, как-то после войны было трудно с продуктами, я достала на рынке прекрасный кусок мяса — грудинку. Ты не представляешь, как папа страдал, когда должен был унести этот кусок в лабораторию… А как он тебя любит, ты не знаешь этого! У тебя было какое-то кишечное заболевание — какая-то Isosporiabelli, если не ошибаюсь. Он так плакал, что не может дать тебе лекарств. Ты, Мария, никогда не понимала его. Бедная девочка! И бедный папа…

МАРИЯ. Бедный папа?

БЕРТА. Конечно. Никто его сейчас не ругает. Ты не представляешь, как он нуждается в этом! (Хлопает входная дверь.) Это, наверно. Роберт. Идем! (Быстро уходят через другую дверь.)

РОБЕРТ (входит, внимательно осматривается, перебирает свои бумаги и книги.) Черт знает что! Кто-то опять перерыл тут все! (Начинает поспешно «наводить порядок.»)

Занавес.

Картина четвертая

До открытия занавеса в темном зале звучит музыка — тот же шопеновский ноктюрн, он может исполняться и в оркестровой обработке. Назначение музыки — перенести настроение предыдущей сцены в финальную, весьма отличающуюся от нее.

Занавес открывается. Та же комната. Световая партитура должна быть иной: последнюю картину и эпилог следует, вероятно, решить, широко используя световые пучки. Время от времени следовало бы высвечивать длинное темное полотно с Менделем, бюст Гиппократа, клетку с псевдопетухом. Тональность может быть усталой, желто-зеленой. РОБЕРТ сидит на угловом диване, что-то пишет. Входит АБРАХАМ.

РОБЕРТ. Ты сегодня долго спал.

АБРАХАМ. Да, давненько со мной такого не было. Но я совершенно разбитый… Какой-то противный сон приснился…

РОБЕРТ. Может, обед был слишком сытный…

АБРАХАМ. Возможно… (Ходит по комнате.) Мне приснился огромный контейнер, доверху набитый головами…

РОБЕРТ (понимающе). Ясно.

АБРАХАМ (воодушевляясь). Нет, дело не в головах. Это были отборные головы! Аккуратно препарированные, высококачественные. Высший сорт!

РОБЕРТ. Гм…

АБРАХАМ. Многие головы мне были знакомы по портретам… Это были знаменитые головы… Голова Шопена — с нежной и горькой линией рта, голова Шоу — с улыбкой озорного ребенка… Эйнштейн был… даже сам старик Гиппократ. И, кажется, даже ты там был…

РОБЕРТ (вздрогнув). В таком изысканном обществе?

АБРАХАМ. Этот контейнер был наполнен очень симпатичным содержимым. А потом… потом пришли какие-то чиновники и люди в погонах. Суетились, шумели, приказывали… Наконец все головы — тут не обошлось без моей помощи — были рассортированы. А потом… Что же было потом?… Да, огромный, чистый зал. Белые стены, белый потолок, люди в белых халатах — все кругом белое-белое… Только тропические растения, их было много… такие пышные, вечнозеленые… Равномерное гудение кондиционеров… В этом зале были стенды — такие большие стеклянные кубы, а в них — головы… Настоящий капиторий. Головохранилище. Каждая голова была в отдельном кубе… Все это показалось мне каким-то кошмаром …

РОБЕРТ (слушает с интересом.) Даже тебе?

АБРАХАМ. Как ни странно — да. Правда, кошмар был не в самих головах, а в том, как они вели себя…

РОБЕРТ (пытается шутить). Они гримасничали или плевали на стекло?

АБРАХАМ. Нет. Наоборот: головы были очень миролюбивы, я бы сказал — счастливы. Они вовсю трудились. Перед каждой был установлен микрофон, и они что-то диктовали. Все они были такие воодушевленные, чистенькие, ухоженные… Их воодушевленность внушала… особый ужас.

РОБЕРТ. Эта часть сна мне нравится больше, чем контейнер с головами. Как-никак — гении за работой.

АБРАХАМ. Неистовый Бетховен был тщательно причесан — пробор на боку. Эйнштейну как раз чистили зубы. Ему, видимо, было неловко, но он тем не менее приветливо кивал всем проходящим… Головы выглядели очень мило среди тропических растений и искусственного освещения… Конец сна я хорошенько не запомнил, но он тоже был какой-то кошмарный. Я чувствовал какую-то невесомость. (Передергивается.)